Отдавая работы на временное хранение, я очень волновалась, стараясь, понятно, не показать это волнение окружающим. Что это будет вечное, а не временное хранение, мы не сомневались, так как сестре в это время было восемьдесят лет, а мне семьдесят два. Поэтому для нас это было второе прощание, и даже не с картинами, а с братом, с делом его жизни, такой неописуемо трудной.

Когда вновь раздался свист, почти над моим ухом, я обратила внимание: оказалось, это свистел Маршак. И потом это повторялось при появлении каждой новой работы. Это было его нескрываемое удивление и восхищение. Говорила я с ним после окончания осмотра очень мало через переводчицу, т. к. он не говорит по-французски, а я по-английски (хотя брат начал заниматься со мной английским, но муж восстал против этого, находя, что этот язык вреден для певицы. Между прочим, он сказал: «А ты не собираешься учиться глотать шпаги?»)

Чем больше смотрел Маршак работы, тем больше изумлялся. Как перевела мне его переводчица, он знал, что существует х[удожни]к Филонов, но то, что он увидел, буквально поразило его. Наконец он стал что-то горячо говорить переводчице. Выслушав его, она сказала мне: «Мистер Маршак просит передать вам — он считает, что Филонову принадлежит четвертое место в мировом искусстве». Я сразу же спросила, кто эти трое перед Филоновым? Когда она перевела мои слова — он, широко улыбаясь, энергично закачал отрицательно головой и ничего не сказал. Позднее он попросил меня разрешить ему сфотографировать несколько работ брата на цветную пленку. Это было в стенах музея, и я согласилась. Он отобрал одиннадцать работ (четыре из них были помещены в журнале «Лайф»^[350]). Когда он взял уже просмотренные реставраторами работы и понес их в другую комнату, где стояла его аппаратура, я пришла в ужас, т. к. я не знала, где мне оставаться — с реставраторами — они еще не окончили осмотр — или с Маршаком? И опять потому, что это были работы маслом на бумаге! И мне пришлось почти перебегать из комнаты в комнату. К счастью, все обошлось благополучно. Вторая сдача — графика — прошла спокойно без приключений.

А вот третья — вал!..

Однажды из Москвы приехал журналист Ч., имея солидную рекомендацию, он попросил разрешения познакомиться с работами Филонова. Мы, сестра и я, согласились встретиться с ним. Он был у нас, все осмотрел очень внимательно, очень благодарил и уехал. Не помню когда, но нескоро он приехал вновь из Москвы, пришел снова к нам, уже не один. Уходя после просмотра, прощаясь с нами, он сказал: «Как жаль, что уже нет „Пира королей“». Я удивилась этому «уже» и сказала, что «Пир королей» здесь, у нас, но он накатан на вал, а потому показать его не могу. Я указала на вал, который стоял за портьерой. Он посмотрел на меня такими глазами, что можно было легко понять, что он не только не верит моим словам, но подозревает, что исчезновение произошло не без нашего участия.

После их ухода мне стало как-то не по себе. Картины из музея мы взяли без описи, как и сдали. Почему и как это произошло, я уже сказала выше. И я сказала сестре: «А вдруг, действительно, „Пира королей“ нет?» «Ведь не мог же он так уверенно сказать, что „Пира“ нет, не зная чего-то, чего мы с тобой не знаем». Эту ночь я не могла заснуть, да и потом очень долго эта мысль не давала мне покоя, а проверить нельзя никак. Развернуть вал в нашей комнате невозможно. Да если бы размеры комнаты и позволили, мы никогда не решились бы на это. Оставалось только ждать, когда все работы отвезут в музей и там раскроют вал. Работу эту брат очень ценил, и вдруг ее нет, исчезла. Когда, каким образом? И вот этот долгожданный день наступил. В эти годы у нас часто бывал московский искусствовед Н. И. Харджиев. Я все рассказала ему и попросила его быть со мною в музее при сдаче работ. Он согласился и, улыбаясь, спросил: «В качестве понятого?» На валу, как я уже говорила, была накатана 21 работа. «Пир королей» лежал, как оказалось, 20-ым. Что я пережила за эти минуты, да и не минуты, т. к. осмотр был мучительно длинный. 19 работ надо было осмотреть, промерить, отметить все обнаруженные дефекты.

Если бы меня спросили, какие это были работы, — скажу честно, не знаю, не видела, хотя очень напряженно смотрела. Но когда после 19-ой работы показался «Пир королей», радости моей не было границ!

Последней, двадцать первой работой была «Формула весны». Ее размер 250 × 280. Картина эта просто потрясла меня. Это что-то непередаваемо прекрасное. Как хочется мне проверить мое тогдашнее впечатление, а оно граничило с изумлением перед этой массой красок, света, воздуха, даже звуков! Проверить, действительно ли она так хороша или показалась мне такою после того, как я увидела «Пир королей» существующим, не пропавшим, невредимым. После того, как огромная тяжесть свалилась с моих бедных плеч. Это была последняя, окончательная сдача работ в Русский музей. Место, которое они занимали, опустело…

Первые дни я не могла входить в эту комнату.

Такое же чувство испытала я, когда 28 января 1965 года из этой комнаты вынесли тело умершей сестры Марии Николаевны, и я осталась одна. Одна…

3-его декабря 1965 г. исполнилось 25 лет со дня смерти брата. В этот день я получила письмо от московского художника искусствоведа Игоря Лаврова и от ученика брата Ю. Кржановского^[351]. Говорить ли, как тронули меня оба эти письма, полные уважения, надежд на будущее, будто бы скорое признание брата. Пришла и телеграмма от московских художников-монументалистов за 12-ю подписями.

А также я получила очень неприятное письмо от Б. И. Гурвича. На протяжении двух лет второе неприятное. Время, выбранное для присылки, — более чем неудачное. Я была готова прекратить всякое общение с ним. Но, подумав, не решилась на этот шаг.

Выход в свет чехословацкой монографии брата — его заслуга… Переоценить это трудно. И все же… А пока я волновалась, как мне поступить, он, не дождавшись моего ответа, позвонил мне по телефону и сказал, что хворал, на что я сказала: «Видимо, присланное вами письмо — результат вашей болезни?»

Мне надо было поговорить с ним о желании Алма-Атинской картинной гал[ереи] приобрести работы брата. Узнав об этом, он в тот же день пришел.

Он очень нетерпим. С ним трудно.

Моей заветной мечтой было — дожить, дождаться выставки брата в Москве и Ленинграде. И вот сейчас, когда я пишу эти строки, я могу сказать, что все это исполнилось: были выставки в Новосибирске в Академгородке, вечер в Ленинграде и выставка в Москве. <…>

18 апреля 1967 г. приехал из Академгородка М. Я. Макаренко, хранитель Картинной галереи Академгородка^[352], и попросил разрешения посмотреть работы Филонова. Во время просмотра был сдержан, никаких эмоций не проявлял, но, уходя, предложил сделать выставку работ брата в Новосибирске. Сказал, что все работы галерея оформит и оформленными они будут возвращены, за сохранность галерея несет ответственность. На время выставки мне предлагают приехать в Академгородок, проезд и гостиница будут оплачены. В случае моего согласия предложил мне указать лектора, т. к. они хотят провести цикл лекций о творчестве Филонова. <…> Лектором я предложила Гурвича, ученика брата, культурного, умного человека, знавшего хорошо творчество брата. <…>

Выставка была открыта 19 августа 1967 года. Время было невыгодное, так как не только профессура, но и студенты были еще на отдыхе. Организовано все было очень хорошо. В первом зале на мольберте стоял большой фотопортрет брата, над ним — огромное красное знамя, под ним — масса гладиолусов. Этот зал был очень красив: двухсветный, с фонтаном. Картины были размещены в трех залах. Хорошо, даже любовно развешанные, хорошо оформленные, они прекрасно смотрелись. Некоторые были оформлены излишне пышно, в золотых рамах. Я сказала Макаренко, что брату это не понравилось бы. И уже на другой день я не видела этих рам. Оформленные багетом, эти картины выглядели много лучше. Макаренко сказал мне, что и ему так нравится больше. <…> Каталог, который я получила почти через месяц, оказался некачественным, просто плохим, но с большим количеством репродукций, исключительно плохих. <…> Макаренко очень гордился тем, что смог добиться выхода каталога, первого в России. Несмотря на все это, разошелся он очень быстро. <…>