– Так он говорит?

– Так и говорит.

– В самом деле?

Толстяк не успел ответить – одна из старух плюнула ему в лицо.

Пумакучо в смятении. Кипят споры, а он стоит неподвижный, будто изваянный из мрамора… может, и в самом деле – ангел? Толстяк ушел ворча. Старухи упорно молятся. А ведь эта же самая Эдельмира, что бормочет сейчас с закрытыми глазами «Отче наш», разве не она, а за ней целая толпа женщин забрасывали камнями Ангела в первый день его явления? Прошло всего семь дней с той поры. Этот плотник (даже не плотник, а всего лишь подмастерье плотника!) встал в дверях часовни Пумакучо и принялся благовествовать. А в это время как раз настоящий священник служил настоящую мессу. Настоящий священник! И этот жалкий мастеровой встал в дверях (их открывал по воскресеньям пономарь и певчий Викториано) и заявляет, будто он Посланец божий. Три раза сказал – в девять, в двенадцать и в шесть. Вечером Эдельмира Перухо и ее соседки забросали его камнями. И вот – первое чудо. Камни летели мимо. Ангел сказал кротко, без гнева:

– Слушай меня, бесчестное селение Пумакучо. Я, Сесилио Энкарнасьон, Ангел первой категории, по воле моего дяди Господа Бога нашего призываю вас к повиновению и даю вам срок, чтобы вы покаялись в своих преступлениях, поклонились бы мне и слушались бы меня. Я останусь здесь и не сойду с места до тех пор, пока истинно верующие не постигнут слова мои, и тогда молния гнева моего падет на головы неверующих и злых. Ибо я принес вам Свободу и Справедливость!

Он опустился на колени, раскинул руки и начал свое непреклонное стояние. Он не удостоил прибавить ни одного слова. Он стоял дни и ночи под дождями, солнечными лучами и ветрами, но не касались его ни дожди, ни солнечные лучи, ни ветра, и ничто не могло нарушить его священную неподвижность. На пятый день жена одного скотокрада, сидевшего в тюрьме, встала на колени и положила к его ногам цветы шиповника. К вечеру супруги Магдалено, рыдая, пали ниц перед Ангелом – их первенец заболел, они молили спасти его. Ангел не удостоил их даже взглядом, глядел безотрывно в высокое небо. На шестой день пал к ногам Ангела погонщик из Дос-де-Майо. А на пятнадцатый разразилась страшная гроза. Такой не помнили в Пумакучо. Гром гремел беспрерывно, молнии слились в единый огонь над испуганным селением, И только над церковью тихо разливался кроткий свет, освещая спокойное лицо ангела. А когда гроза утихла, на площади свершилось небывалое: Ольга Торрико, школьная учительница (она кончила в Лиме педагогическую школу!), шла через площадь. За ней шагал певчий Викториано. – да, да, тот самый неверующий пономарь Викториано! – и. пятьдесят школьниц с трогательно невинными мордочками и розами и геранями в руках.

Ольга Торрико, набросив на голову мантилью, опустилась на колени:

– Благословен будь, Ангел! Приветствую тебя и почитаю, Посланец божий. Прими благосклонно цветы, что принесли тебе чистые сердцем дети.

Учительница и Викториано пали ниц. Девочки сбегались отовсюду, ошеломленные зеваки тоже. Певчий Викториано растворил настежь церковные двери. Солнечный луч осветил главный алтарь. Пономарь Викториано взмолился:

– Ангел наш драгоценный! Войди в свой дом, займи свое место. Мы заблуждались, не гневайся, прости нас.

Но напрасно молил пономарь, напрасно молила учительница, напрасно молили дети. Ангел лишь улыбнулся. Но дальше кроткой улыбки дело не пошло. Тогда начали молить все, толпа в страхе пала на колени… Ангел не шевелился. Вот так на пятнадцатый день жители селения Пумакучо догадались, что неподвижно раскинувший руки Ангел неумолим потому, что ими свершено святотатство. Грешники принялись каяться. Женщины – в конце концов, ведь они же матери! – тащили цветы, ягнят, кур, кроликов (кролики не убегали!), картофель, фрукты к ногам неподвижного Ангела. Однако некоторые все же сомневались. Несколько мужчин, возмущенные кощунственным поклонением, бросали камнями в окна дома, где заседали растерянные власти. Перед самым рассветом огненный язык пал на крышу алькальдова сарая. Алькальд даже и не подумал тушить пожар – он кинулся на площадь и распростерся ниц перед двоюродным братом Иисуса Христа. Весь следующий день тоже умоляли. И только на семнадцатый день, в шесть часов, Ангел наконец согласился войти в церковь. Осыпаемый цветами, проплыл он на носилках по улицам, забитым кающимися грешниками. С пением внесли его в церковь, освещенную сотней свечей. Викториано поставил перед главным алтарем единственное в Пумакучо обитое бархатом кресло.

– Там мое место, – сказал Ангел и указал на алтарь.

– А святые как же?

– Там мое место, – повторил Ангел нетерпеливо.

Учительница Торрико, не колеблясь, убрала святого Петра и святого Павла, а Франциска Ассизского вместе с волком задвинула в самый угол. Ангел поднялся и занял главный алтарь. Учительница притащила облачение, в котором священник служил по праздникам. Ангел позволил себя одеть, принял на голову венок из цветов и благословил присутствующих. Мужчины и женщины клали к его ногам серебряные сердца, монеты, плоды, и Ангел ласкал все это своим божественным взором. И тут в первый раз он взглянул на Агапито Роблеса.

Глава семнадцатая

Продолжение подлинно правдивой истории об Архангеле по имени Сесилио Энкарнасьон

«В Пумакучо спустился Ангел, призванный избавить индейцев от страданий». Но эта добрая весть – не для белых. Архангел Сесилио вещал истину на языке кечуа. Звуки языка угнетателей выводили его из себя, он терял свое ангельское спокойствие. На языке кечуа возвещал он конец царства несправедливости. Даже когда не знавшие языка истины входили в церковь, чтобы почтительно приветствовать Ангела, их все равно выталкивали вон. Добрая весть – не для белых. Приказ нового епископа Иерусалима – бывшего певчего Викториано – выполнялся в точности. Только истинно верующие, то есть те, кто владеет языком Архангела Сесилио, должны знать о его пришествии. Еще не настало для него время явить свой огненный лик всему миру. Сесилио – ангел, видимый лишь угнетенным. Он стоял в алтаре и терпеливо переносил всеобщее обожание. Каждый день бывшая учительница Торрико, а ныне епископ Уануко, меняла ему облачение и венок. В этом наряде, в битком набитой народом церкви, при зажженных свечах он тяжко страдал от жары. По лицу Ангела струился пот, драгоценный пот стирали ватой прислужницы Ангела. Вечером епископ Иерусалима запирал двери храма. Только чистым девам позволено было участвовать в ночных бдениях Ангела. В двенадцать часов епископ Иерусалимский подносил Ангелу ложку воды. Больше он ни в чем не нуждался. Ибо все остальное – вареная кукуруза, жареная баранина, куры, кролики, кастрюли с тушеным мясом, мясо, зажаренное на раскаленных камнях, великолепные фрукты, – все это принималось лишь для того, чтобы Сесилио было чем угостить своих небесных родственников. По ночам (многие слышали, как шелестели крылья) ангелы прилетали к Сесилио, рассказывали новости или просто болтали, чтобы развлечь товарища. Они-то к съедали подношения. Но все эти вести – не для белых. Архангел Сесилио явился с совершенно ясным приказом – сжечь все города белых и выстроить Храм Изобилия. Он самолично сообщил властям: как только пройдут дожди (Агапито Роблес не переставал изумляться – по всей провинции дожди запрещены, а здесь льют да льют, и хоть бы что), начнется строительство Храма Изобилия. Каменщик Паласиос был назначен главным архитектором. Ему заказали проект священного здания, которое будет построено по распоряжению Бога Отца, чтоб накормить всех голодных индейцев. На вершине холма Пумакучо воздвигнется эта Великая Столовая, где насытятся наконец краснокожие люди. Храм будет в одну лигу шириной и в одну высотой. И все же Паласиос сомневался – поместятся ли там все голодные? Епископ Гаити сообщил, что строительство начнется первого марта. Но ночью на Архангела снизошла благодать, и наутро он приказал приблизить дату. Первого января прекратится торговля и начнутся строительные работы.