Опускаясь в низкое широкое кресло, он почувствовал, как бесконечно устал. «Ну и вечерок!» – подумал он, испытывая глубокую жалость к самому себе. Господи, что ему пришлось перенести. «Такое ведь подкосит и самого сильного человека. – И он спрятал мокрое лицо в ладони. – А я ведь не из самых сильных». Хорошо бы теперь немножко поплакать. Но не хотелось проливать слезы, которых никто не увидит. После всех пережитых ужасов он имел право рассчитывать на утешительную близость любимого человека.

«Я всех потерял, – сетовал он. – Барбару, моего доброго ангела; и принцессу Тебаб, темный источник моей силы; и фрау фон Герцфельд, верного друга, и даже маленькую Ангелику; всех, всех я лишился». В своей великой печали он подумал, что мертвый Отто Ульрихс достоин зависти. Тому больше не нужно переносить боль; он свободен от одиночества этой горькой жизни. Его последние мысли были полны веры и гордой убежденности. И даже Миклас достоин зависти – Ганс Миклас, этот упрямый маленький враг… Все они достойны зависти, они умели верить. И вдвойне достойны зависти те, кто в упоении веры отдал жизнь…

Как пережить этот вечер? Как преодолеть этот час, полный глубокой растерянности, полный страха и тоски, блужданья в пустоте, близости к отчаянию? Хендрик подумал, что вряд ли еще хоть несколько минут вынесет такое одиночество.

Он знал, что наверху, в своем будуаре, его ожидает жена – Николетта. Наверное, у нее под легким шелковым халатом надеты высокие эластичные сапожки из красной кожи. Плетка, которая лежала на туалетном столике рядом с пудреницами, пастами и флаконами, была зеленого цвета. Джульеттина плетка была красная, а сапоги зеленые…

Можно подняться наверх к Николетте. Она изогнет для поздравленья свои резкие губы; она заблестит кошачьими глазами и произнесет что-нибудь шутливое, великолепно артикулируя каждый слог. Нет, это не то, чего хотелось Хендрику, – не то, что ему так настоятельно требовалось.

Он опустил руки. Помрачневший взгляд пытался разобраться во мраке комнаты. С трудом удалось ему узнать библиотеку, большие фотографии в рамках, ковры, бронзу, вазы и картины. Да, все выглядело изысканно и элегантно. Он многого достиг, никто не станет это отрицать. Директор, государственный советник и сенатор, которого только что чествовали в роли Гамлета, отдыхает в комфортабельном кабинете своего пышного дома…

Хендрик снова застонал. Вдруг открылась дверь. То вошла фрау Белла. Его мать.

– Мне показалось, будто я слышала голоса, – сказала она. – У тебя были гости, дорогой?

Он медленно повернул к ней бледное лицо.

– Нет, – сказал он тихо. – Здесь никого не было.

Она улыбнулась.

– Вот ведь как можно ослышаться!

Потом она подошла к нему поближе. Он теперь только заметил, что она на ходу что-то вязала. У нее в руках был большой моток шерсти – наверное, будущий шарф или свитер.

– Мне так жалко, что я сегодня вечером не смогла быть в театре, – сказала она, глядя на свое вязанье. – Но ты же знаешь: у меня мигрень, я себя очень плохо чувствовала. Как прошел спектакль? Большой успех? Ну, расскажи!

Он отвечал механически и смотрел, казалось, мимо нее. Но нет, он пожирал ее взглядом с какой-то странной и рассеянной алчностью:

– Да, успех.

– Так я и думала, – кивнула она удовлетворенно. – Но у тебя утомленный вид. Тебе нехорошо? Дать тебе чаю?

Он молча покачал головой.

Она уселась рядом с ним на широкую ручку кресла.

– У тебя такие странные глаза… – Она озабоченно разглядывала его. – Где твои очки?

– Разбились.

Он попытался улыбнуться. Попытка не удалась. Фрау Белла прикоснулась пальцами к его лысой голове.

– Как глупо! – сказала она, наклонившись к нему.

И тут он заплакал. Он наклонился вперед всем корпусом, уткнувшись лбом в колени матери. Плечи содрогались от рыданий.

Фрау Белла привыкла к нервным припадкам своего сына. Но тут она испугалась. Инстинкт подсказал ей, что у этих рыданий иные, более глубокие и скверные причины, что это не те маленькие приступы, которые он себе так часто позволял.

– Но что же случилось, что?… – говорила она. Ее лицо, так похожее на лицо ее сына, но казавшееся более невинным и в то же время более опытным, было подле его лица. Она почувствовала на своих руках его слезы. Он сильным движением обхватил ее шею, словно хотел за нее удержаться. Ее прическа пришла в беспорядок. Она слышала, как он пыхтит и стонет. Сердце ее разрывалось от сочувствия. Сочувствуя, она поняла все. Она поняла всю его вину, его великое банкротство и горечь от неполноты раскаяния. Она поняла, почему он здесь лежит и рыдает.

– Ну Гейнц, – шептала она. – Ну Гейнц, успокойся же! Ведь все не так уж страшно! Ну Гейнц! – При этом обращении, при этом имени юных лет, отброшенном его честолюбием и высокомерием, рыдания стали лишь сильней, но вот они понемногу стихли. И плечи успокоились. И лицо уже тихо покоилось на коленях фрау Беллы.

Прошла не одна минута, прежде чем он медленно поднялся. На ресницах его висели слезинки, и слезы еще увлажняли щеки, победный рот, столь многих обольстивший, искривился, а благородный подбородок, который он умел так гордо вздымать в часы торжества, теперь жалобно трясся. И, стоя так, запрокинув усталое, мокрое от слез лицо, раскинув руки красивым, жалобным, беспомощным жестом, он воскликнул:

– И чего им всем от меня надо? Почему меня преследуют? Почему все так жестоки? Я ведь всего-навсего самый обыкновенный актер!

Послесловие

Счастье это или несчастье – быть сыном великого человека? В детстве Клаус не сомневался, что ему выпала самая завидная участь – иметь отцом Томаса Манна, знаменитого на весь мир писателя, который был для него, как и для пяти его сестер и братьев, просто добрым и мудрым волшебником. Однако на исходе своей недолгой жизни Манн-младший признавался, что «быть сыном гения нелегко».

Невыгоды своего положения он ощутил довольно рано, когда девятнадцатилетним юношей выступил в 1925 году со сборником рассказов, отважившись, таким образом, избрать поприще, на котором блистал его увенчанный лаврами отец. Клаус Манн был очень талантлив, образован, тонок, умен, он обладал редким даром писать ненатужно, легко; даже самые смутные и неуловимые чувства и мысли под его пером как бы сами собой принимали изящно-чеканные словесные формы. Но человеку редкого дарования, ему суждено было стать писателем на редкость трудной судьбы. Критика встретила его дебют крайне недоброжелательно. Подозрительно-насмешливый тон («Сынок», «Протеже» и т. д.), установившийся в ней с самого начала, сопровождал Клауса Манна долгие годы. Его романы, пьесы, репортажи, новеллы имели, правда, успех, но успех этот почти всегда омрачало досадное улюлюканье и зубоскальство критики. Известный художник Теодор Гейне поместил как-то в одном из журналов карикатуру: коварно ухмыляющийся Клаус Манн говорит своему опешившему отцу: «Считается, что у гениальных родителей не бывает гениальных детей. Если это правда, папа, то ты не гений!» «Весь мир говорит о Клаусе Манне, сыне Томаса Манна, кто же такой, наконец, этот Томас Манн?» – съехидничал однажды в печати молодой и насмешливый Б. Б. – Берт Брехт. И это были еще самые невинные шутки.

«Великий ироник» Томас Манн учил сына иронически относиться к насмешкам. Духовный стоицизм, веру в собственные творческие возможности поддерживал в нем добрейший Стефан Цвейг. Но выполнить эти заветы было не просто. По молодости лет, стремясь во что бы то ни стало не походить на отца, Клаус Манн отдал немалую дань декадансу и мистике, увлекался Новалисом, Бодлером, Эдгаром По. В двадцатые годы он слыл утонченным эстетом, неистовым поборником отрешенных от жизни духовных игр. Тысяча девятьсот тридцать третий год, ставший роковым в истории Германии – в этот год к власти пришли фашисты, – многое изменил в судьбе Клауса Манна. Не раздумывая и не медля, он покинул родную страну, чтобы вернуться в нее весной сорок пятого года солдатом одной из союзнических армий. Годы эмиграции стали годами духовного прозрения писателя. В эти годы энергия и талант Клауса Манна обрели решимость и твердость и в полной мере раскрылись в антифашистской борьбе, в которой писатель принимал самое деятельное участие. Он издает журнал «Собрание» (1933–1935), явившийся трибуной многих видных писателей-эмигрантов, выступает со статьями и рецензиями, принимает участие в дискуссиях и антифашистских митингах, присутствует по приглашению Союза советских писателей на его первом съезде, произносит гневную обвинительную речь против фашизма на конгрессе в защиту культуры в Париже и постоянно работает над своими новыми произведениями.