Изменить стиль страницы

Так мечтала Черная Венера, и сильные, грубые пальцы играли красной кожаной плеткой.

Однажды во время одной из вечерних прогулок Джульетта увидела в потоке людей, лившемся к площади Согласия, Барбару. Супруга Хендрика, так долго являвшаяся предметом зависти и сожаления Джульетты, шла быстро, погруженная в раздумья. Джульетта кончиками пальцев дотронулась до ее рукава и сказала глубоким, грубым голосом: «Бон суар, мадам».

И при этом слегка наклонила голову. Когда та удивленно подняла глаза, негритянка уже прошла. Барбара увидела только широкую спину, но и та скоро исчезла за другими спинами, за другими телами.

По разным городам, по разным странам… Иные жили в Дании, иные в Голландии, кто в Лондоне, кто в Барселоне, кто во Флоренции. Другие подались в Аргентину, некоторых занесло в Китай.

Николетта фон Нибур – Николетта Мардер вдруг объявилась в Берлине. С красными чемоданами и картонками, довольно-таки обтрепанными и потрескавшимися, она появилась в квартире Хендрика Хефгена у площади Рейхсканцлера.

– Вот и я, – сказала она и попыталась сверкнуть глазами. – Я больше не могу. Теофиль великолепен, он гений, я люблю его больше, чем когда-либо. Но он поставил себя вне времени, вне реальных обстоятельств. Он стал мечтателем, Парсифалем – я этого не в силах выдержать. Ты понимаешь, Хендрик, – я не в силах!

Хендрик это понимал. Он был всей душой против мечтателей и, со своей стороны, абсолютно сохранил контакт со временем и его обстоятельствами.

– Вся эта эмиграция – дело слабаков, – объяснил он строго. – Люди на курортах Южной Франции считают себя мучениками, на самом деле они дезертиры. Мы здесь на передовой, они же прячутся в тылу.

– Я обязательно хочу на сцену, – сказала Николетта, покинувшая мужа.

Хендрик сказал, что это можно устроить без больших трудностей.

– В Государственном театре я могу добиться практически чего угодно. Цезарь фон Мук – ну да, он пока еще директор… Но премьер-министр его не любит, а министр пропаганды покрывает его лишь из самолюбия. Уже открыто поговаривают, что наш Цезарь никуда не годится. У него очень скучный репертуар, больше всего ему хочется ставить собственные пьесы. В актерах он тоже ничего не смыслит. Единственное, что он умеет, – это все разваливать.

Николетта могла рассчитывать на ангажемент в Государственном театре. Но сначала Хендрику хотелось поехать с ней на гастроли в Гамбург и выступить в пьесе всего на два действующих лица, с которой они выступали во время турне по курортам Балтийского моря перед самой свадьбой Хефгена с Барбарой Брукнер. Гамбургский Художественный театр счастлив был принять у себя в качестве гостя своего бывшего артиста, так прославившегося и так приблизившегося к властям. Новый руководитель, преемник Кроге, господин по имени Бальдур фон Тотенбах, встретил Хефгена и его спутницу на вокзале. Господин фон Тотенбах был фронтовым офицером, на его лице осталось много шрамов, стальные голубые глаза были в точности как у господина фон Мука. Он, как и тот, говорил на саксонском диалекте. Он воскликнул:

– Добро пожаловать, дорогой товарищ! – словно бы и у Хефгена была за плечами славная судьба офицера, а не подозрительное прошлое «большевика».

– Добро пожаловать! – подхватили и другие, вместе с господином фон Тотенбахом явившиеся на вокзал, чтобы приветствовать коллегу Хефгена. Среди них была Моц, она обняла Хендрика, и на глазах ее выступили слезы искреннего волнения.

– Сколько воды утекло! – крикнула славная женщина и заблестела золотом зубов. – И чего мы только не пережили!

Она родила ребенка, как узнали вскоре Николетта и Хендрик, маленькую девочку – поздний, собственно, уже несколько неожиданный плод ее долголетних отношений с исполнителем ролей отцов Петерсеном.

– Немецкая девочка, – сказала она, – мы назвали ее Вальпурга.

Петерсен совсем не изменился. Его лицо по-прежнему казалось голым из-за отсутствия бороды. По его предприимчивому облику было видно, что он вовсе не утратил привычку транжирить с трудом заработанные деньги и бегать за молоденькими девушками. Наверное, Моц все еще любила его больше, чем он ее. Красавец Бонетти в черном мундире СС выглядел ослепительно: было ясно, что теперь он получает еще больше любовных писем от публики, чем раньше. Моренвиц выгнали из театра.

– У нее ведь есть еврейская кровь, – шепнула Моц, прикрыв рот рукой, сотрясаясь порочным смешком, словно произнесла нечто непристойное.

Рольф Бонетти изобразил на лице отвращение – может быть потому, что он вспомнил о своей позорной, оскверняющей расу связи с Рахелью. Демоническая девушка – это тоже сообщили Хендрику – пыталась покончить жизнь самоубийством, когда стала известна испорченность ее крови, и в конце концов вышла замуж за чехословацкого обувного фабриканта.

– Что касается материальной стороны, то ей, наверное, неплохо живется за границей… – говорила Моц с призвуком презрения и большим пальцем указала через плечо куда-то, где, по-видимому, находилась эта мерзкая «заграница».

Новые члены ансамбля – светловолосые, несколько неотесанные парни и девицы, сочетавшие грубую веселость со строгой военной дисциплиной, – были представлены великому Хефгену и продемонстрировали ему свое подобострастие. Он был сказочный принц, заколдованный красавец, принимающий зависть и восхищение, как заслуженную дань. Да, он снова снизошел к их жалкому мирку. Однако же он был приветлив, прост в обращении и даже обнял Моц за плечи.

– Ах, ты ни капельки не изменился, – сказала она мечтательно и сжала его руку. Тут вмешался Петерсен:

– Хендрик всегда был отличным товарищем.

Тут господин фон Тотенбах заявил не без строгости:

– В новой Германии все мы товарищи, как бы нас ни тасовала судьба.

Хендрик выразил желание поприветствовать господина Кнурра – того швейцара, который всегда носил свастику под отворотом пиджака и мимо каморки которого Хендрик Хефген – этот «большевик» – всегда проходил с такой неохотой и нечистой совестью. Старейший член партии небось задрожит от радости, когда ему будет оказана честь пожать руку друга и фаворита премьер-министра! К удивлению Хефгена, господин Кнурр принял его довольно прохладно. В каморке швейцара не висело портрета фюрера, хотя теперь это было вполне уместно и даже желательно. Когда Хендрик справился у господина Кнурра о его здоровье, тот что-то пробормотал сквозь зубы – что-то не очень любезное, – и взгляд его при этом был наполнен ядом. Было ясно: господин Кнурр глубоко разочаровался в фюрере-освободителе, во всем великолепном национальном движении – он горько обманут во всех своих надеждах, как многие. Хефгену, другу генерала, опять, как и в прежние времена, было неприятно проходить мимо его каморки. Отношения его с господином Кнурром не наладились.

Хендрик испытал облегчение, узнав, что из коммунистов, рабочих сцены, которых он прежде встречал приветствием «Рот-Фронт», со сжатым кулаком, – никого в театре не осталось. Справиться об их местонахождении он не отважился. Может быть, их убили, может, бросили в тюрьмы, может быть, они в эмиграции… На вечерний спектакль все билеты были проданы, гамбуржцы приветствовали старого любимца, сделавшего такую необыкновенную карьеру в Берлине сначала при покровительстве Профессора, потом – толстого премьер-министра. Николетта в общем всех разочаровала. Ее нашли скованной, неестественной и даже несколько страшноватой. И действительно, она разучилась играть. Ее движения были несвободны, а голос странно глух и жалок. В ней что-то замерзло и сломалось. К тому же публику теперь шокировал ее большой нос. «Нет ли в ней еврейской крови?» – шептались в партере. «Ну нет! – говорили другие. – Разве Хефген тогда показывался бы с ней!»

На следующее утро у Хефгена появилась веселая идея нанести визит консульше Мёнкеберг. Пусть и она увидит его во всем блеске – именно она, ведь она годами его унижала своими благородными манерами. Барбару, дочь тайного советника, она небось сразу пригласила к чаю на второй этаж. А ему лишь презрительно улыбалась. И Хефгену захотелось подъехать к старой даме на своем «мерседесе».