Я попал в такое место и в такое время, где лагерно-производственная машина с ее жестко регламентированным ритмом: работа — кормежка — отдых, была отлажена до совершенства. Продумано и упрощено в бытовой сфере было все до мелочей: баня, прачечная, сушилка одежды и ее ремонт, лазарет, возможность прочитать газету и даже изредка посмотреть кино. Но для провинившихся есть тюрьма с карцерами, есть и двойная сеть осведомителей (отдельно для МГБ и отдельно для МВД), они же при надобности и провокаторы, иерархия начальников-надзирателей из заключенных с иерархией привилегий, связь с внешним миром сведена до минимума (два письма в год), а свидания с родственниками запрещены, запрещены и деньги, но есть ларек, где продукты отпускаются по твоему лицевому счету (если из дома прислали деньги), разрешено получать продуктовые посылки, никаких личных вещей нет и не должно быть, одежда только казенная и только с номерами (на шапке, на спине, на рукаве и на бедре), обитание только в казармах-бараках побригадно.

В Джезказгане лагерь при медном руднике, а руда — сырье стратегическое. Поэтому все так отлажено. Работа оплачивается только кормежкой. Работающий отлично (выработка выше 100% от нормы) получает дополнительные сто грамм хлеба и лишний черпак каши. Работающий плохо (выработка ниже 50%) переводится на штрафной паек, а нормы выработки зверские и четко очерчены. Одним словом, идеальная система внеэкономического принуждения, если не считать кормежку экономикой, столь характерная для рабовладельческих формаций.

В первом отделении Степлага, где я оказался, состоявшем из трех лагпунктов, соединенных в один барачный поселок с тремя отдельными входами-выходами в виде ворот, уже на моей памяти были построены две вместительные тюрьмы взамен одного небольшого БУРа (барака усиленного режима). Деревянный забор вокруг лагеря заменен высокой каменной стеной, а бревенчатые вышки — каменными. Строились и новые, более вместительные бараки. Затем между лагпунктами были возведены каменные стены, сменившие собой колючую проволоку. Следующий этап — отгораживание стенами бараков друг от друга по два вместе, а после восстания в соседнем Кенгире — разделение лагеря огневой зоной на две полностью изолированные части.

Это внутреннее строительство, шедшее параллельно с усилением режима, велось всем лагерем обычно по выходным дням и воспринималось строителями довольно спокойно. Хотя, по правде сказать, временами в душу закрадывались нехорошие мысли. Но коллектив, общество, удивительная вещь. Мне думается, что по природе своей они всегда жизнеутверждающи и оптимистичны. Всегда имелись какие-то дела и заботы данной минуты, которые заслоняли или которыми подсознательно заслонялись грозные признаки и знаки полного подавления личности и, в общем, ужаса нашего положения. Проявлялись они в разных формах, иногда в мелочах. Вот некоторые их них, еще не выветрившиеся из памяти. Работаем на каменном карьере. Идет смена часовых на вышках. Обычно это происходит формально, без разводящего. Но в дивизион, охраняющий нас, прибыло молодое пополнение, и новобранцев обучают по всем правилам караульной службы. С внешней стороны проволоки двигается смена и останавливается около каждой вышки. К нам за проволоку четко доносится: «Пост номер три. Под охраной находятся шпионы, диверсанты и изменники Родины!» Вот так, а я и забыл. Да, это воспитывает солдат, и с теми, кто за проволокой, шутить нельзя. Или еще один знак — разговор моего приятеля Бориса Горелова с вольнонаемной женщиной на стройке, куда он ходил с бригадой: «И вы так ко всему спокойно относитесь? Ведь вас же всех перестреляют». Таково мнение в поселке. Любопытно, что многие жители поселка отворачивались, когда проходила колонна заключенных. Это, по-видимому, инструкция. Но в поселке жили разные люди. Там было много и искренне сочувствующих нам.

Я никогда в жизни не писал так много писем, как из лагеря — за 1950 год их более двадцати. И это при двух-то, официально разрешенных. А отправляли их люди с воли, с которыми заключенные невольно контактировали на работе. Жена моя бережно хранит эти письма, и на одном из них есть такая приписка:

«Дорогая Галя! Это письмо моего приятеля, обязательно срочно перешли его по адресу: г. Орел, ул. Розы Люксембург, дом 2, кв. 10, Елене Владимировне Трубецкой. Купи конверт с маркой, вложи это письмо, придется с этим моим обращением к тебе срочно отправить. Обязательно сделай это. Дим.» (письмо от 14 октября 1950 года). Еще и еще спасибо этим, так и оставшимся неизвестными, Диме и Гале!

А вот и иная приписка на официальном моем письме (из положенных двух в год), приписка цензора, обращенная, естественно, к жене: «Пишите письмо коротко, ясно, на одной странице» (письмо от 2 августа 1951 года).

Но вот и более серьезные вещи. В лагере только «58-я» статья, без уголовников, элемента деморализующего. Много бывших военных с астрономическими сроками, людей бывалых, много подпольщиков из западных областей Украины, Прибалтики, то есть людей организованных или знающих, что такое организованность. Стали возникать землячества. Особо ретивых надсмотрщиков-заключенных (бригадиров, контролеров, нарядчиков) стали приструнивать, а то и просто убивать, стали охотиться за стукачами. Все это, конечно, становилось не сразу. И еще одна сторона этой системы: производственное очковтирательство и приписки, доведенные здесь до высокой степени совершенства и многообразия форм — туфта. Вот в такое «единство противоположностей» мы и попали.

Многое из только что сказанного поведал нам, новичкам, словоохотливый и чумазый истопник бани, куда нас прямо с вахты сразу и привели. Это был пожилой интеллигентный москвич Виктор Викентьевич Шефер, служивший до ареста в американском посольстве в Москве. Рассказывал он нам все это, сидя в угольной яме у топки, широко раскрывая беззубый рот, и чувствовалась, что он вполне доволен своим местом. Из рассказов еще следовало, что работы в основном на шахтах под землей, но есть работы и на поверхности. Поселок-рудник строится, и потому есть строительные бригады, а также бригады, работавшие на каменных карьерах, добывающие строительный камень — песчаник. Есть большие механические мастерские — место привилегированное, и попасть туда не легко. Мы же должны пройти трехнедельный карантин, сидя в лагере. Затем нас разобьют по бригадам — главная рабочая единица — и на работу.

Баня оказалась оригинальной: сухой, без воды. Только прожарка белья. Объяснялось это просто — воды нет, с водой в лагере в те времена было очень трудно (вспоминается, как летом толпа заключенных атаковала машину-цистерну, привезшую воду на кухню, и как надзиратели палками отгоняли жаждущих. Нередко вода была объектом воровства). На стенах бани броский лозунг в стиле Маяковского: «Если вошь не убьешь, то убьет тебя вошь!»

После бани нас поместили в барак под замок. В середине длинного барака были две двери, ведшие каждая в свой маленький коридорчик, а в нем свои двери в две секции, где жили заключенные. Пространство же между коридорчиками занималось подсобными помещениями, обычно сушилками. Приведший нас казах-надзиратель пошел за ключами, и мы могли насмотреться через кормушку в дверях внутрь секции. Массой народа и его непрерывным движением на ограниченном пространстве она напоминала улей. С уличного света все виделось в серых тонах, но и, действительно, света было мало: наледь на окнах, двухъярусные нары-вагонки — все это задерживало свет. Пришел надзиратель, загремела железная полоса, наискось прихватывающая дверь (этот звук — атрибут лагерной жизни — и сейчас стоит в ушах), и мы вошли в большое помещение с двумя длинными рядами нар-вагонок и проходом посередине. Так как народу в этой секции было битком набито — все это были новички на карантине, то проходы между вагонками были заколочены, образовались сплошные нары. Но и на них места не хватало — спали на полу в проходе и даже под нарами. Второй ночью я оказался совершенно без места и попробовал спать под нарами на земляном полу. Но спать там оказалось невозможным: нары низкие, душно, и в довершение крысы, которые время от времени перебегали по телу. А вот первая ночь была совершенно необычной и интересной. Но прежде чем о ней писать, скажу, что в секции оказалось много «старых» знакомых по свердловской пересылке, которые прибыли сюда несколько раньше. Здесь были Эфроимсон, Улановский. Здесь же оказались двое друзей моего лубянского сокамерника Юрия Степанова — Командора Черного Легиона: Борис Горелов (Боб Гарвей Шмаленая Челюсть или просто Боб) и Николай Федоров (Крошка Джонни Фоке — Ячменное Зерно или просто Фоке). Борис был невысокого роста, сутуловатый брюнет с красивыми глазами. Николай — широколицый, ширококостный, здоровенный парень. Позже мы сдружились с Борисом. Это был очень искренний, внутренне честный и справедливый человек. Вот эпизод, не помню, уж кем рассказанный, его характеризующий. Дело было в оккупированном Таганроге, где они вместе с Беном обучались в сельскохозяйственной школе, организованной немцами. Кто-то из учеников нашкодил, а может быть, это было даже вредительство. Немец, находившийся при школе, выстроил всех во дворе и приказал зачинщикам выйти. Никто, конечно, не вышел. Тогда немец приказал выйти вперед комсомольцам. И когда никто не вышел, вперед шагнул Борис, хотя никогда комсомольцем не был. Немец сбил его кулаком на землю, и тем дело и кончилось.