В лагере жизнь Бориса сложилась очень тяжело. По многим причинам и обстоятельствам Борис не то, чтобы стал терять рассудок, но к этому дело шло. К счастью, все кончилось для него благополучно (да и для всех нас). С Николаем дружбы у меня не получилось.
Обычно однодельцев не помещают вместе. А здесь по делу «Черного Легиона» очутились сразу трое: Вадим Попов, Борис и Николай. Насколько я знаю, у них был особый разговор с Вадимом по поводу его невольной роли в этом деле, а впоследствии они не контактировали.
В первый лагерный день Борис и Николай много расспрашивали об их Командоре, и у нас завязались хорошие отношения.
В секции оказались и Другие знакомые по свердловской пересылке: венгр Кочиш и колоритный Лешка с отрезанным ухом. Лешка здесь ходил во временных начальниках — был дневальным. Должность лагерного дневального в бараке по сути не имеет ничего общего с тем, что обычно понимается под этим словом. Дневальный в лагере — это постоянная несменяемая домашняя хозяйка секции. Дневальный смотрит за порядком, чистотой и на работу не ходит. Ловкие и инициативные из них были людьми богатыми и влиятельными и параши по утрам, конечно, не выносили. Обычно дневальными назначались старики-инвалиды- Многие из них были «ушами» начальства. Так вот, в нашей карантинной секции новоиспеченным дневальным был Лешка. Видя, что человек он в лагере бывалый и как-то запанибрата с надзирателем, приставленным к нам, я подумал: «А что, если ознаменовать первый день лагерной жизни с его утренними картинами у ворот, сухой баней, а теперь битком набитым бараком, что, если этот день ознаменовать выпивкой с новыми друзьями?» Мысль сумасшедшая, но казавшаяся вполне реальной.
Я подошел к Лешке и говорю, так и так, встретился с друзьями, хотелось бы выпить, есть новые офицерские брюки-галифе, можно пропить и не пойдет ли на это надзиратель. «Неси брюки», — сказал Лешка, посмотрел, одобрил и положил себе под подушку. Брюки, действительно, были хороши: добротное темно-защитного цвета полотно «диагональ», но носить их здесь, конечно, и не мыслилось. А когда их можно будет надеть — это и в голову не приходило. Через некоторое время подходит Лешка и говорит: «Дает поллитра и кусок сала». Маловато, но, ничего, пойдет. Немножко досадно, что в компании будет и Лешка, но и это ничего.
Уже вечером нас троих и Лешку надзиратель-казах выпустил из секции в коридорчик и ввел в свою кабинку, в которую этот коридорчик упирался (в лагере всякое отдельное жилое помещение маленьких размеров, обычно на одного, называлось кабинкой). Заперев изнутри дверь, он выставил на стол плату. Лешка не преминул сказать, что сала маловато и тут же, вернувшись в секцию (опять операция двойная, с ключами и замками), притащил еще сала. Надзиратель не пил, хотя из приличия мы угощали. Он был доволен брюками, примерял их, прикладывая сверху, поворачивал так и сяк, гладил рукой и уже планировал, как их перешить (надзиратель был маленького роста). Мы выпили из кружек, закусили, и хмель быстро ударил в голову, но и быстро же прошел. Надзиратель участливо расспрашивал. Мне предрекал работу в санчасти (я, воспользовавшись советом Лубянского сокамерника Крамера, говорил, что учился в мединституте, что, конечно, доходчивее, чем биофак университета). Борису и Николаю надзиратель говорил тоже приятное, что двадцать пять лет сидеть не будете (любопытно, что такое мнение высказывалось многими надзирателями).
Пиршество и приятные разговоры, навеянные им, кончились, и надзиратель сказал: «В секцию не пойдете, спите здесь», — и ушел, заперев нас. Так необычно кончился первый день в лагере.
Надо сказать, что в карантине нас не держали все время под замком, а гоняли частенько на всякие работы в лагере: чистить обмерзшие сидения в уборных, разгребать снег, копать канаву, вернее, долбить скальный грунт, чтобы прокопать канаву и прочее. Как относительно понятие свободы! После неусыпного надзора и ограничения передвижения стенами камеры тюрьмы или купе-вагона, «просторы» лагпункта, минимальное количество надзирателей в поле зрения (часовые на вышках — «попки» — не в счет, им до тебя дела нет, лишь бы ты не лез на проволоку запретзоны) — все это создавало иллюзию большой свободы. Хочешь — иди в уборную, хочешь в любой барак. Имелась даже КВЧ — культурно-воспитательная часть, где были газеты, редкие журналы и книги. Хочешь — слоняйся так. Можно пройти и в другой лагпункт через дыры, проделанные в проволочных заборах (эти дыры блокировались во время всеобщих проверок или каких-либо ЧП). Правда, этого лучше не делать: надзиратели все же существуют, и с ними без нужды встречаться не стоит.
Первые дни это чувство псевдосвободы было удивительно хорошо. И еще одно ощущение, которое меня также удивило. Я никогда не курил, а здесь ловил себя на том, что на чистом воздухе с удовольствием хватаю ноздрями махорочный дым. Видимо, сказалось длительное пребывание в камерах, где много курили.
В один из первых дней нам раздали куски белых тряпок и цифры с двумя буквами. Мне досталось СЭ-804. Велено было пришивать на казенную одежду, которую тоже выдали: телогрейку, ватные штаны, шапку-ушанку, все б/у (бывшее в употреблении). Эти номера надо было пришивать на спину, на правую руку (плечо), левую ногу (бедро) и на шапку. Руки не поднимались делать это, а на душе было муторно. Из всех нас один только Авиром поступил как настоящий политический заключенный — мужественно и принципиально, сказав: «Мне это не нужно. Кому нужно — пусть пришивают». За отказ его тут же посадили в карцер на двадцать суток. Были ли аналогичные случаи в истории Степлага, не знаю. Из карцера Авиром вернулся уже с латками, как называли эти тряпки. Сделал ли он это сам или кто-то из соседей пришил за полпайки — я не допытывался.
Все заключенные с приговором «исправительно-трудовые лагеря» имели двойной буквенный шифр: СА, СБ, СВ, СГ и т. д. и соответствующий номер от 1 до 999. Когда была исчерпана последняя буква Я, то стали писать САА, СББ, СВВ... При мне появилась комбинация СЖЖ. Следовательно, Степлаг перемолол около сорока тысяч заключенных. К сожалению, я тогда не поинтересовался моментом или датой, когда были введены эти номера. Была и другая форма номеров: КТР-Б-835. Так обозначались каторжники по приговору. Но особой разницы в отношении к заключенным ИТЛ и КТР в лагере не было заметно. Сроки у КТР были 15-20 лет. Несколько позже их стали снимать с привилегированных постов и куда-то отправлять. Поговаривали, что для КТР есть лагеря, где работают в кандалах. Но так ли это — не знаю. КТР получали свои приговоры в военные годы и сразу после войны, когда еще не было двадцатипятилетних сроков, но была смертная казнь.
За время карантина мы прошли так называемую комиссовку — поверхностный медицинский осмотр, определяющий категорию трудоспособности. А это, в свою очередь, определяло, где будешь работать. 1-я категория — в шахту под землю, 1-я поверхностная — тяжелая работа на поверхности. 2-я категория — более легкая работа на поверхности. Правда, последние две категории вкалывали на одной и той же работе без различий. Разница была в том, что иногда первую поверхностную переводили в первую. Это когда на шахте не хватало рабочих рук. Комиссовки повторялись раз в полгода. Позже я принимал участие в таких комиссовках, когда работал по медицинской части. Я был писарем при вольнонаемном враче и делал отметки в индивидуальной карточке о категории, которую мне говорили. В первую комиссовку я получил вторую категорию. Но и на всех последующих выше первой поверхностной, и то изредка, не получал, то ли из-за астенического телосложения, то ли по доброму отношению ко мне врачей, как все же к коллеге.
Комиссовали вольные врачи, и для скорости их сидело двое-трое, а то и больше. К каждому врачу подходил один заключенный. На комиссию надо было предстать голым. Раздевались мы в своей секции и в первозданном виде через коридорчик юркали в амбулаторию, благо она была здесь же. Врач бегло осматривал всего с головы до ног, прикасался на мгновение фонендоскопом, чтобы услышать работает ли сердце, в темпе обмахивал фонендоскопом легкие, иногда щупал на ягодице толщину подкожного жирового слоя, но это редко. Перед тем, как пойти к врачу, нам давали в руки наши формуляры: разворот бумаги с основными анкетными данными — статья, срок, кем осужден, характер содержания в заключении и т.п. Сбоку наверху была приклеена фотокарточка — фас и профиль. Многие были сфотографированы с доской, висевшей на шее. На доске мелом написаны фамилия, имя, отчество, что выглядело архаично. На некоторых формулярах фотографии были почему-то содраны. Это натолкнуло меня на мысль так же содрать и сохранить свою фотокарточку. Я вспомнил, как дядя Миша, вытащив меня из плена, похвалялся такой фотокарточкой, изъятой из собственного дела в каунасской тюрьме в июне 1941 года, когда заключенные разбирали свои дела, а власти бежали. Но осторожность восторжествовала. Да и где ее, фотокарточку, хранить при всех обысках?