Арин откликнулся на поцелуй, коснулся языком полоски зататуированной кожи, перевел дыхание, продолжил:

Сам понимаешь, я не был рассчитан на нормальную жизнь. И, несмотря на то, что я уже четыре года, как не питомец, понять, что такое жизнь и чем в ней надо заниматься, я так и не смог.

Сколько тебе?

Семнадцать. Вроде бы.

Я тоже не уверен…

Тогда вопрос — а стоит ли мне ее продолжать?

И это все?

Нет, — признался Арин, — Не все. Еще меня просто взбесил этот самоуверенный кретин. Уж не знаю, почему он привязался именно ко мне, но я так и не понял, почему он выложил такую сумму. Это парадоксально. Он ничего обо мне не знал…

Не должен был знать. А когда я вижу эти самодовольные морды, уверенные в том, что за их наличку ты обязан им отдать и тело, и душу, и сдохнуть по их приказу, а потом по их приказу же и ожить… Когда я вот это вижу, мне хочется эти их деньги им в задницу запихать.

То есть, ты еще с ним гуманно поступил.

Я говорил ему, что меня это предложение не интересует. Говорил и был достаточно убедителен. Так что, это его проблемы. Не надо было со мной связываться.

А почему ты отказывался?

Арин затушил окурок, провел мокрыми ладонями по лицу, отводя со лба растрепавшиеся волосы:

Во-первых, мне не нужны деньги. Если будет нужно, я найду. А на сигареты и еду мне всегда хватит. Во-вторых, этот парень не похож на педика. Он смахивает на военного, решившего под конец жизни попробовать все, до чего позволено дотянуться. Или на мента. Одно из двух. И те, и другие — наихреновейший вариант, сам знаешь. Опасно. Опасно и не стоит того… Поэтому я отказывался. И вообще, я не люблю к этому возвращаться. Все-таки, надеюсь, что когда-нибудь это все кончится. Меня пару раз ловили и отправляли в училище. Да ты знаешь.

Знаю.

Я там видел своих ровесников. Нормальных. Тех, кто пришел туда добровольно, с одной целью — отучиться, отработать, сдохнуть. И никто из них не видел того, что видел я. Вопрос, Макс, — а зачем я все это видел? Почему так произошло именно со мной? Ты мне можешь ответить?

Не паникуй, — задумчиво ответил Макс, проводя губами по напрягшимся мышцам его спины, — нас таких много. И я такой. Расслабься. Тебе крышу от спиртного рвет.

Он опустил руку ниже, под качнувшуюся теплую воду, провел пальцами по члену Арина, коснулся осторожно чувствительной кожи головки, придержал свободной рукой дрогнувшее влажное тело, наклонился, прикусил мочку уха под мокрыми прядями потемневших волос.

Тебе хоть хорошо с ним было?

Арин качнул головой, закрывая глаза, отдаваясь пульсации горячего ритма движений его руки на своем члене:

Не помню я ничего…

Макс нашел его губы, сжал ладонь крепче, заставив застонать, потеряв голос.

И он тебя после этого так легко отпустил?

Отпустил… — задыхаясь, ответил Арин, — да черт с ним… Не знаю я ничего и знать не хочу… Не отвлекайся ты на это.

Арин, ты зря это… Про цель. У тебя же есть тот, кого ты любишь.

Арин не ответил, выгнувшись всем напряженным, облитым прозрачными мятными каплями воды телом, вскрикнув коротко.

Хотя лучше бы ты любил меня, — прошептал Макс, прижимая его к себе, слушая бешеный стук сердца, впитывая тяжелую сладостную дрожь.

Часть 5

Отдышавшись, Арин поднял глаза на Макса, взглянул с лукавой благодарностью, улыбнулся, облизывая пересохшие губы:

Теперь у меня к тебе осталась только одна просьба.

Давай.

Я возьму что-нибудь из твоих шмоток. А свою одежду заберу потом.

С чего это ты? — спросил Макс, наблюдая, как он выбирается из ванны, — я-то не против, но я выше тебя, и у нас разная комплекция.

Арин остановил взгляд на его широких плечах и сильной груди, приложил палец к губам, задумавшись:

Ты уверен, что нет ничего подходящего? Просто мне пора уходить, и я не хотел бы, чтобы за мной сейчас увязался очередной придурок, помешанный на мальчиках.

Макс положил голову на согнутую кисть руки, помолчал немного, глядя, как стирает он густо-бордовым полотенцем капельки воды с белой кожи.

Все-таки, он в чем-то прав. Затягивать свою еще по-подростковому стройную фигуру в кожу и ремни — это прямой вызов населению Тупиков, никогда не отличавшемуся высокой моралью. Тем более, сейчас уже ночь — время, когда выползает алчущее развлечений отребье всех возрастов и рас. А туда, куда пойдет он, вообще лучше не соваться, еще удивительно, как с ним раньше ничего не случалось. Остаться бы ему здесь… Оставить его у себя, обнять, прижав лохматую голову к своей груди, дыша теплым запахом разогретой его телом синтетики одеял. Как раньше.

По сравнению со мной он был еще ребенок, и тем сильнее ломала душу нежность к нему, захлестывая целиком, наполняя мои прикосновения осторожной лаской, сбивая дыхание напрочь… А он поднимал глаза, и, хоть в них и не было любви, а только безграничное доверие, я все равно не мог сдержаться и снова обнимал его, согревая… Он перекидывал ногу через мое бедро, тянулся вверх всем израненным телом, я укладывал его себе на грудь и стискивал руками хрупкие плечи, укрытые шелком тогда еще светлых волос. Говорить с ним тогда было почти бесполезно, он понимал только то, до чего додумывался сам, чужие мысли были ему практически неподвластны, и возможно, это и породило в нем эгоизм.

Несмотря на это, то было лучшее время в моей жизни, время, когда ему было тринадцать и он заставил меня вытащить его из дома хозяина. Заставил, практически не используя слов, которых к тому моменту знал немного.

Худенький, большеглазый, с осветленными прядками длинных волос, он появился бесшумно в моей комнате, по-кошачьи залез на кровать и присел, глядя сосредоточенно. Я тогда приподнялся, уверенный, что его опять пытаются подложить под меня под прицелами камер, наполнивших комнату, но камеры ровно мигали красноватыми огоньками — за изображением никто не следил.

Покажи мне выход, — тихо, но настойчиво проговорил он.

Дверь позади тебя.

Не в дом выход, в другое место выход, не туда, где дом, — торопливо зашептал он, наклоняясь к самым моим губам, — покажи, пожалуйста, Тейсо все сделает.

Я тогда понял его. Понял, что он хочет свободы, но тогда еще не знал, зачем она ему…

А дальше был яркий свет, дальше я вынужден был смотреть, как согнувшись над сжатым в тиски стальными проволоками детским телом, нависла угловатая, со впалой бледной грудью, сухая фигура его хозяина, не нашедшего своего питомца на месте.

И дальше я видел, как лопается нежная кожа, как текут по его бедрам густые темные потоки крови, как рвут и разминают розовую мягкую плоть его ануса костлявые длинные пальцы, как они же вцепляются в легкий лен его волос, запрокидывая назад голову и как горят немым обожанием детские глаза, затопленные слезами боли, которые невозможно было сдержать.

И я помню, как швырнули мне его под ноги — сжавшегося в комок, с розоватыми стрелками вывернутого проволокой мяса на плечах и груди:

Тебе. Давай.

И я отказался. Отказался, несмотря на то, что сам он, повинуясь воле хозяина, терся об меня окровавленным телом и заглядывал в глаза, бормотал что-то нескладное, но убедительное, прося его трахнуть, убеждая в том, что ему нужно наказание.

Перед этим он просил меня показать ему выход, и я понял и поверил ему, увидев в нем что-то большее, чем лишенного воли питомца, а в этих его просьбах был лишь инстинкт повиновения, вбитый в него раз и навсегда.

Я отказался. Отказался и потом пожалел об этом, потому что после наказания хозяина Тейсо долго лечили и три раза ломали заново нежелающую срастаться правильно кость руки.

И я решил больше не вмешиваться, не менять заведенный в этом доме порядок, не рисковать его и моей жизнями.

А потом начались месяцы кошмара. После лечения Тейсо принялся бунтовать, и каждую ночь я слышал его крики, полные боли, видел его измотанного, скованного цепью, удерживающей вывернутые из суставов руки и ноги, стянутые кольцом за спиной — так его могли держать часами, до тех пор, пока он не терял голос от криков и не проваливался в бессознательное состояние так, что его невозможно было привести в себя.