Можно сказать, работа эта – «не бей лежачего!». И меня никто не бьёт, то есть не наказывает за то, что ночные часы я с чистой совестью пролёживаю в глухой полудрёме на шикарном, обитом ворсистой тканью, диване, шириной в проезжую часть какого-нибудь тамбовского переулка.
Ночь – в моём полном распоряжении, а вот днём несменный сиделец дивана – Шосин, заместитель главного редактора по хозяйственной части. Завхоз, мужик тяжёлый на подъём, но скорый на язык, на матерное слово в ярких картинках. Ходит враскачку, со значением своей непререкаемой важности. И в этой уверенности очень похож на пингвина, поднимающегося на льдистый склон в своих обжитых Антарктидах.
Шосин меня невзлюбил сразу, как только я заметил в разговоре, что надо что-нибудь делать с мушиным отродьем, а то неудобно в одно и то же время бдить на посту и отмахиваться руками от всегда голодных после зимнего воздержания плотоядных хищников.
– А я что, членом их давить буду, чтобы тебе работа мёдом казалась? Мухи, они всегда на говно садятся… – и пошёл, переваливаясь с боку на бок коротким пингвиньим шагом, победно погогатывая, в свой чуланчик за ширмой, принять на одышливую высокую грудь очередную дозу алкоголя. Такую, чтобы не впасть в забытьё, но вполне достаточную, чтобы взъершить жизненный тонус после всегдашнего утреннего, хоть и привычного, но каждый раз мучительного недомогания.
Об этом можно догадаться по его воспалённым кроличьим глазам, когда он приходит на работу. А на работу он приходит всегда рано, за час-два до начала, и у меня остаётся некоторый запасец времени с интересом понаблюдать за Шосиным, не отвлекаясь на посетителей.
За руку со мной он никогда не держался, и на моё – «здравствуй!» только хмуро буркнет: – Здоровее видали! – и идёт проверять хозимущество, за которое я не несу никакой ответственности, но всегда отчитываюсь перед ним, если швабра, ведро или тряпка не оказывались на месте.
– В хомуте спишь? – глухо тогда спрашивал он меня, одновременно вглядываясь в дальний пустой угол, как будто там ему виделось что-то настолько замечательное, что моё присутствие игнорировалось полностью.
Вместе с вопросом он совал мне под нос служебное удостоверение, что он действительно работник данного учреждения и имеет полное право на вход в здание. Этим издевательским жестом он напоминал мне о моей обязанности, записанной в одной из инструкций: вход в здание разрешается только по служебному удостоверению.
Инструкции в охранном департаменте обычно пишутся универсальные: для конторы в десяток человек и для холдинга в несколько тысяч.
Завхозу, да и мне, этот картонный складень, как рыбе зонтик: на телеканале, вместе с обслуживающим персоналом, набиралось не более тридцати человек, и каждый мне был знаком не только в лицо. За время службы сотрудники так примелькались, что спрашивать удостоверение было смешно и нелепо.
– В хомуте спишь?! – то ли вопрошая, то ли утверждая, вглядывается в дальний угол, где обычно лежат орудия труда уборщиц. – Опять швабры нет! Ходють и ходють тут всякие! Проходной двор организовал, весь инструмент растащили! Может, ты жене в подарок отнёс? Так и скажи, не стесняйся! Зарплата маленькая, я понимаю. Ты здесь хозяин, а не гость! Тащи с работы каждый гвоздь! – так что ли?
Швабра, конечно, находилась, но Шосин никогда за хамство не извинялся.
Вначале меня бесили подобные разговоры, но потом я, приноровившись к нему, отвечал на подобное подобным. Каков вопрос, таков и ответ!
Шосин тряс передо мною какие-то бумажки с докладными записками, грозя уволить и превратить меня в «лагерную пыль». Меня это веселило, и я, посмеиваясь, грозился вынести отсюда все двенадцать стульев, в месяц по одному, чтобы незаметно было, и выгодно продать Кисе Воробьянинову.
Шосин никоим образом ничего не мог мне сделать: служба охраны подчинялась совсем другому ведомству, где я, не смотря ни на что, пользовался авторитетом исполнительного работника. Поэтому на его бумаги я, как говорили мои бывшие сослуживцы по монтажному управлению, «ложил», то, что полагается класть в таких случаях.
Но чем чёрт не шутит, пока спит Бог …
В то раннее весеннее утро я открыл охраняемые двери и вышел навстречу ребячьей щебетне воробьёв возле замусоренной с вечера урны. Воробьи обычно гуртуются к хорошей погоде, и я стоял, блаженно потягиваясь после ночной дрёмы, соображая, как сегодня, после смены хорошо будет покопаться на дачном участке в полном уединении, готовя грядки под огурцы.
Из всей зелени у меня на крохотном, в три сотки, земельном наделе, выхлопотанном ещё в советское время, хорошо родятся только огурцы и укроп. Остальное, что бы ни посадил, ни посеял – вянет-увядает, скукоживается и сохнет.
В то утро, когда я наслаждался весенней ранью и гомоном пробудившихся воробьёв, так похожих на русских деревенских мальчишек своим взъерошенным обличием и поведением в стае, Шосину не повезло. Уронил себя заведующий хозяйством в подвальное помещение, где сходились и расходились инженерные сети; электрокабеля, водопровод, тепловой распределительный узел, канализация, телефонная связь.
Подвал казённый обширный, а потому, как и положено казённому хозяйству – в пыльной паутине, мышиных экскрементах, и запахах человеческой мочи.
В то распрекрасное утро Шосин пришёл на работу, как всегда, спозаранку, но гораздо тяжелее, чем обычно. Шумно отдуваясь, он бросил в мою сторону какую-то гадость, и направился в подвал, выражая недовольство по поводу расхода воды сотрудниками и «бездельниками из охраны», которые по ночам только и делают, что спускают воду в канализацию и моют руки чаще, чем ходят в туалет.
– Тоже мне интеллигенция, – ворчал он недовольно, – как из уборной, так сразу и руки мыть! Что за народ? В говне, что ли, они там копаются? Руки моют, когда из-за стола выходишь, чтоб ширинку не засалить. А они что делают?..
Конечно, с наступлением тёплых дней расход воды увеличился, вот и полез рачительный хозяйственник снимать показания водомера, чтобы сравнить их с цифрами предыдущего месяца и сделать по этому поводу заявление на очередной планёрке у главного редактора, сантехника по образованию, но журналиста по благоприятному стечению обстоятельств.
Как на грех, лампочка в подвале перегорела, и Шосину пришлось спускаться с довольно крутой лестницы на ощупь, постоянно шаря ногами очередную ступень, что его и подвело.
Грохот, затем крутой мат вперемежку со стонами говорили о том, что на этот раз Шосину не повезло.
Я, не то чтобы позлорадствовал, но в глубине души усмехнулся: надо же, оказывается, есть справедливость на белом свете! Но стоны и мат не прекращались, а кроме меня, в здании никого в такую рань не было, и я, на всякий случай перекрыв входную дверь, спустился в подвал, выяснить, что случилось с могутным и вездесущим Шосиным.
В подвале, отмахнув от лица прилипчивую паутину, в рыхлом неверном свете сторожевого фонарика увидел лежащего на боку в положении эмбриона своего недоброжелателя.
– Тебе плохо?
– Чего спрашиваешь? – простонал он. – Это тебе хорошо! Видишь, подвернул ногу на лестнице! – придержал он толстой пятернёй стопу, пытаясь встать, но снова взвыл и рухнул на пол – Перелом, бля!
У меня ещё со времён солдатской службы были кое-какие навыки по оказанию первой помощи при несчастных случаях, да и сегодняшние руководящие инструкции стрелка ВОХР обязывали знать и уметь: как остановить кровь, уложить жёсткие шины из подручных материалов на костные переломы, сделать массаж сердца, вдувать изо рта в рот жизнь в угасающий организм и ещё многое, с чем лучше никогда ни в каких закоулках не встречаться.
Быстро ощупав ногу, я понял, что никакого перелома нет. Скорее всего – вывих лодыжки или растяжение сухожилия.
Я не без труда перевернул Шосина на спину, обхватил двумя руками его ступню в пыльной кожаной сандалете, резко повернул вправо-влево, и, упёршись в мягкую податливую промежность пострадавшего, сильно поддёрнул на себя. В ноге что-то щёлкнуло, и Шосин, дико заорав, с выпученными глазами кинулся на меня с намерением если не придушить, так размозжить мою голову об стенку.