Поднял предостерегающе руку — о дне и часе никто не знает, — но не угрожая, не осуждая, нет, просто дал короткий знак девочкам. На секунду придержал их ладошки. Давайте! Это должна быть вспышка, вскрик, полет!

Так оно и стало. Джакомо увидел только внезапно взметнувшиеся вверх фиолетовые одежды, больше ничего. И не почувствовал тяжести отрывающегося от стула тела, и не услышал изумленных и испуганных восклицаний, когда епископ Красицкий, поднявшись выше их голов и опрометью полетев вниз, упал прямо в его объятия. Только какое-то, неведомое прежде, чувство подсказало, что он наконец одержал победу.

Потом, много позже, когда уже все желающие полетали, испуганным визгом и восхищенными возгласами воздавая хвалу его искусству, и забаве пришел конец, король пригласил его в свой кабинет. Боже, свершилось то, о чем час назад он мог только мечтать, Они были одни — не считать же слуг, неслышно подававших фрукты и разливавших вино. Одни. Он и король. Теперь все зависит только от него самого. Ну и кое-что от сидящего напротив мужчины. Stanislavus Augustus, Rex Poloniae… Казанова жадно вглядывался в его лицо. Пожалуй, король старше, чем ему казалось, хотя, возможно, это полумрак прибавляет лет. Тридцать пять — тридцать шесть. Наверняка меньше, чем на коронационном портрете.

— Вы видели мой коронационный портрет.

Это был не вопрос, а утверждение, потом вырванное из его мыслей. Внимание, нужно быть начеку. Разговор предстоит непростой. Король пил легкое вино, Казанова тоже взял бокал, хотя сейчас без колебаний опрокинул бы стакан этой дьявольской местной водки.

— О да. Прекрасный портрет. Достойный народа, который породил такого короля.

Подействовало. Может, все не так плохо. Для порядка несколько любезных слов, а затем приступить к делу. Только с чего начать? Шелковая мануфактура, колючая проволока, лотерея или панталоны с разрезом? Чем кончить, он знал хорошо. Жизнь, его собственная жизнь…

— Честно говоря, я недоволен… Далеко от правды.

Джакомо похолодел, не сразу поняв, что король говорит о портрете. Сейчас можно бы отомстить тосканскому наглецу, вставив какое-нибудь убийственное замечание, например, об отсутствии у него чувства пространства или чересчур крикливой палитре., однако нет, нельзя размениваться на мелочи, когда впереди великие дела. Вино недурное, устрицы и того лучше. Мануфактура.

— Ваш брат, кажется, тоже художник[39]?

Знает про Джованни. Отлично. Мы не одиноки.

— О да. Притом признанный.

— Уговорите его как-нибудь и нас посетить.

— С истинным удовольствием, ваше величество.

С истинным удовольствием он откусил бы себе язык. Противно было даже думать о встрече с чванливым братцем, а уж уговаривать его что-либо сделать…

— Мой брат, правда, предпочитает пейзажи, но и исторических тем не чурается. А история столь замечательной страны наверняка достойна быть запечатленной на холсте. Как и на страницах книг. Признаться, я уже сам начал кое-что писать.

— Что вы знаете о нашей истории?

Джакомо украдкой провел рукой по лбу. Что это: капля пота или уже кровь, бросившаяся в лицо?

— Немногое, но я рассчитываю на помощь вашего величества и на документы из королевской библиотеки.

Станислав Август ответил не сразу. Раздумывает, не послать ли его ко всем чертям?

— Что ж, это не исключено.

Прекрасно. Он напишет. Монографию. Историю Польши для иностранцев. Почему нет? Это гораздо скорее откроет путь к блестящей карьере при здешнем дворе, нежели подбрасывание в воздух даже самых крепких голов и самых ученых задниц. А то, что в данной материи он разбирается не лучше, чем, скажем, князь Казимеж в истории Венеции? Да какое это имеет значение! Не один народ рад был бы обзавестись таким историографом. А если еще хорошо заплатят… Впрочем… внимание! Что означает косой взгляд короля? И раздражение, которое он с трудом сдерживал в начале беседы, а сейчас вымещает на устрицах?

— В Польше многое вызывает удивление. Но и хорошего немало. Ты, например, знаешь, что у нас не убивают королей? Существует такой старинный обычай, если не сказать предрассудок.

Боже, ему конец. Он позволил провести себя, как сопливый юнец. «Знает про Джованни». А уж про него-то, конечно, знает все. Выдаст палачам или прикончит своими руками? О восточных сатрапах он и не такое слыхал, да и сам кое-что видел. Ничего не поделаешь. Его величество имеет право. Он добровольно полез в петлю. Но хоть до конца сохранит лицо.

— Прекрасен народ, у которого такие предрассудки.

Король кисло улыбнулся, но не потому, что выжал на устрицу лишнюю каплю лимонного сока.

— Возможно. Хотя у меня на сей счет нет иллюзий. Как раз сейчас с этим предрассудком ведется борьба, более ожесточенная, чем с истинными врагами. Ну и в один прекрасный день кто-нибудь из моих прекрасных соплеменников всадит мне пулю в лоб или проткнет шпагой печень. Кто? Какой-нибудь Нововейский, Ромейко или, скажем, Браницкий.

Пресвятая Дева, спасибо тебе! Значит, не о нем речь. Болван. Чуть что, готов наложить в штаны. Нервы никуда. Выпей, Джакомо, и пошевели мозгами. Иначе проиграешь даже то, что выиграл.

— Браницкий? Да это же друг.

— Сатане он друг. Или царскому послу, что, впрочем, одно и то же. Полностью у него на содержании. А кто платит, господин Казанова…

Горячо. Ну, может, не горячо, но тепло безусловно. Как же быть?

— Насколько мне известно, то есть… говорят, он не хочет проливать польскую кровь, избегает схваток с бунтовщиками.

— Бросьте вы. Не хочет с ними расправляться, чтобы не упрочилась моя власть. Пока он им потакает, конфедераты связывают мне руки[40], а у Москвы сохраняется повод для интервенции. Вот так-то, сударь.

Странно, странно. Но, если король говорит… Что же в таком случае означала сцена на лестнице российского посольства? Ведь он видел своими глазами и слышал собственными ушами.

— Но я случайно, благодаря преудивительному стечению обстоятельств, услыхал, что Браницкий недавно поколотил доносчиков, состоящих на службе у его сиятельства графа Репнина.

Король поморщился; почему — Джакомо понял, едва он начал говорить.

— Не называйте этого дьявола его сиятельством. По крайней мере, при, мне. По крайней мере, когда мы наедине. Что же касается моего друга Браницкого… Подумаешь, задал перцу каким-то ничтожным шпикам. Они же, довольствуясь жалкими крохами, сбивают ему цену. Ох, господин Казанова, чей народ дал миру Макиавелли[41] — мой или твой?

Джакомо сел поудобнее, отпил глоток вина. Дело приняло новый оборот. Враг. У них есть общий враг. Этот человек угрожает им обоим. У него отнимает любовниц, а у короля хочет отнять власть. Голову ему снести, а не назначать командующим коронного войска.

— Враг.

Это слово прозвучало, точно заклятье: Казанова сам не заметил, как оно у него вырвалось. Станислав Август внезапно поднялся с кресла, подошел к заваленному бумагами секретеру.

— Не он один.

Что делать? Встать, последовать за королем, сменить тему на более безопасную? Нет, сперва осушить бокал, вино и впрямь отменное.

— Меня здесь не любят. Не возражайте, вы очень любезны, но я знаю, что говорю. И, если нетрудно, не шевелитесь. Искусство живописи мне тоже не чуждо. Когда-то я недурно рисовал. Ну и теперь стараюсь не терять сноровки…

Король будет его рисовать! Боже, мог ли он сегодня утром, когда эти мерзавцы осыпали его, застрявшего головой в печи, пинками, вообразить такое? С достоинством распрямился: в профиль или анфас? Разумеется; он не возражает. Во-первых, это большая честь. Во-вторых, не надо ничего делать, ничего говорить — как будто сидишь в заднем ряду. В-третьих, от рисунка будет проще простого перейти к производству расписываемых от руки шелковых тканей.

— Не любят меня. Единственное, что готовы прощать, это баб. Я, разумеется, таковой привилегией пользуюсь, но можно ли целыми днями только одним и заниматься?