Казанова непринужденно усмехнулся. Истинное удовольствие беседовать о таких материях.

— Вообще… как бы это сказать, — можно. Но… не пристало.

Оба прыснули, будто напроказившие мальчишки. Теперь и о французской лотерее можно завести речь. Станислав Август посерьезнел, однако улыбка в уголках губ осталась.

— Это бы мне охотно простили. Но многое другое — ни за что! Я здесь никому не могу угодить. Для одних я — безумец, конфликтующий с Москвой, для других — трус, российская содержанка.

— Но, ваше величество…

Если это его портрет, что означают штрихи, резко, чуть не порвав бумагу, проведенные грифелем? Ослиные уши?

— Думаете, я преувеличиваю. Хотелось бы. Но никто не простит королю желания твердо взять бразды правления в свои руки. Поляки — темный народ, господин Казанова. Темный и этим кичатся. Позволяют нескольким вельможам дергать за веревочки и препятствовать серьезным реформам. Попробуйте завести речь о развитии промышленности или нуждах армии. Liberum veto[42]. Неучи, но чтобы произнести эти слова, знания латыни хватает. Есть, правда, и разумные люди… но их, к сожалению, мало, очень мало. А соседи? Только и ждут случая, чтобы придушить нас и проглотить. Россия…

В этой паузе для тебя нет места, Джакомо. Не отзывайся, молчи, старательно позируй. С монархами говорить на такие темы опасно.

— Это наша беда. Была, есть и будет. Достаточно поглядеть на карту. Другие соседи не лучше, но этот вдобавок еще и голоден. Пока мы слабые, безвольные и хмельные, они не спешат: стоит ли разевать рот на неудобоваримый кусок? Но едва мы начнем наводить у себя порядок, укрепим хозяйство и армию, станем искать путь к национальному согласию, вцепятся нам в глотку. Не вертитесь, не о вашей глотке речь.

Шутка или предостережение? Шутка. Но, пожалуй, разумнее превратиться в соляной столб[43], чем реагировать на такие шутки. По крайней мере, рисунок лучше получится.

— Итак, едва мы зашевелимся, нас разорвут на части. А будем сидеть тихо — рано или поздно сделают то же самое. Ну, и как вам это нравится?

— Признаться, я ни о чем таком понятия не имел.

— Не ты один. Возможности выбора у нас, как видишь, велики. Можно позволить себя удушить, а можно и дать перерезать горло. Любопытно, что бы порекомендовал твой друг Вольтер. Хотя пока, кажется, он служит советами нашим врагам.

— Вольтер мне не друг. Наши мнения слишком во многом расходятся. А теперь, после того что я услышал от вашего величества, возникла еще одна причина для несогласия — и весьма существенная.

— Ты не знал, что он переписывается с российской императрицей? Впрочем, не стоит придавать этому чересчур большое значение, подумаешь, напыщенная болтовня двух философствующих натур. Правда, за одним из философов триста тысяч штыков, только и ждущих приказа.

Ого, кажется, у него выросли зубы — длинные, волчьи, едва помещающиеся на листе. Надо будет при случае показать рисунок Вольтеру, утереть нос этому мудрецу.

— Что же нам, бедным полякам, остается? Голову поднять страшно, сидеть сложа руки — опасно. Вопить о своих обидах на всю Европу? Но разве можно перекричать ревущего медведя? Впрочем, выход есть, по крайней мере, я стараюсь в это верить. Бег на месте. Понимаешь?

— Не очень.

— Да это же просто. Движение при кажущемся его отсутствии. Перебираешь на месте ногами, чтобы кровь не застаивалась. Иначе говоря, благородное притворство, плутовство во имя высоких целей и мелкие обманы ради истины. Полумеры в государстве, скажем, полуидиотов. Тратить тысячи на оргии, но миллионы — на армию. Строить дворцы, но и библиотеки, театры, школы. Все хорошее делать тайком, без шума, а плохое — с треском, с надрывом, при ярком свете, господа братья. Пусть все знают, что Телок — гуляка, бабник и не в своем уме. Пусть кричат об этом что есть мочи. Может, еще удастся выторговать год-другой. Несколько общественных зданий, несколько неглупых законов, несколько лишних полков. Вот как обстоит дело, господин Казанова. Бег на месте, вот так-то!

— Теперь понимаю. Понимаю и восхищаюсь.

Язык заплетается — от подобострастных слов или от вина? Но что еще можно было сказать? И что пить, если ничего другого нет?

— Рано восхищаться. — Король отложил рисунок, явно неудовлетворенный своей работой. — Что бы я ни сделал, хор надрывается, вопит, мол, я — трус, кунктатор и изменник. Я сам иногда думаю, уж не правы ли они? А на мои письма она даже не отвечает.

Пожалуй, король неспроста завел этот разговор. Но зачем, с какой скрытой целью? Ободрить хочет или смутить своей откровенностью, шутит или смертельно серьезен, издевается или просит подсказать путь? Боже, как все запуталось. Тут уж не до картофеля и не до панталонов с разрезом.

— Разрешите взглянуть?..

Вопрос замер у Казановы на губах. Нет. Это и без слов было ясно, хватило короткой вспышки гнева. Королевского гнева, то бишь тяжелого, сокрушительного. Джакомо съежился в кресле. Что это: он допустил ошибку или угодил в заранее поставленную западню? Недаром ему с самого начала мерещился какой-то подвох. Какой именно, он, вероятно, сейчас узнает. Но разве уже не знает, разве и впрямь не догадывается? Вдобавок язык как-то странно пощипывает.

— Ты с ней виделся?

То был голос не монарха — раненого самца. Значит, можно верить тому, что о нем рассказывают.

— Имел честь быть представленным императрице.

— Говорят, она постарела.

Ну конечно, спал с массивным шкафом. Но тогда, вероятно, это еще был изящный секретер.

— Немного.

— Могу себе представить. Если хоть частица того, что о ней говорят, — правда… Так и есть?

«Да. Ужасная, пугающая правда», — подумал Джакомо и, словно бы извиняясь, улыбнулся.

— Не мне об этом судить, ваше величество.

Взгляд короля смягчился; казалось, ему стало неловко за свое любопытство.

— Хитрец. Умеешь отвечать на трудные вопросы. Из тебя бы вышел неплохой дипломат.

«Или шулер, — мысленно добавил Джакомо, наклоняя голову в знак благодарности за доброе слово. — Шулер, притом такой, который уже сам не знает, когда передергивает. Или шут. Или…» Он вдруг помертвел — или покойник! Пресвятая Дева! Почему такое пришло в голову? Откуда выскочило это слово? Неужели настал момент, которого он больше всего боялся? А если язык горит не от изжоги, а от яда… Ну конечно же, его отравили, его — неплохого дипломата, российского шпиона, несостоявшегося похитителя, увы, заслужившего такую участь! Вот она, единственная правда, все остальное было чудовищной шуткой. Надо спасать свою шкуру, может быть, еще не поздно. Ведь он пришел, чтобы рассказать все без утайки, как на исповеди. Сполз с кресла: хорошо бы, его вырвало, только это и может помочь, надо выплюнуть отравленный язык, вырвать из своего нутра ядовитую змею. Но сперва избавиться от собственного жала.

— Ваше величество, я должен сделать страшное признание!

Взгляд короля опять посуровел. Догадывается или знает? Если читает его мысли…

— Говори.

Не успеет. Перехватило горло — даже самого короткого слова не выдавить.

«» Я…

— Впрочем… можешь не говорить. Я все про тебя знаю. У меня тоже, где надо, есть свои люди. Ну и что ты намерен делать?

Джакомо почувствовал себя насекомым, насаженным на булавку. Еще ниже опустил голову. Королю нет нужды читать в его мыслях. Он знает. Знал с самого начала. Все против него ополчились, разрази их гром. Спасения нет. Это конец. Что он намерен делать? А какие могут быть намерения у жука на булавке?

— Молить о снисхождении и прощении.

Молить, чтобы ему даровали жизнь, черт подери. Быть может, есть еще крупица надежды, противоядие, последняя соломинка. Нельзя вот так, ни за что… Абсолютно ни за что. Ему даже не в чем признаваться. Ничего плохого он не сделал. И, честно говоря, не собирался делать. Тогда за что же его так, за что? О нет, пускай подсыпает яд своей дряблой любовнице, коронованной потаскухе, которая его ни в грош не ставит, или ее клевретам, пьющим кровь из порядочных людей. Только не ему, ради Бога, не ему. Он иностранный подданный, он никому, даже королю, не позволит так с собой обращаться. Еще минута, и он ударится лбом об пол.