Изменить стиль страницы

И вдруг его поразил взгляд Ильи Антоновича — злобный, колючий, ненавидящий. Он быстро захлопнул дверь и зашагал к Лене, ожидающему его у входа. Тот пристально посмотрел на Виктора.

— Вы ничего не заметили?

— Нет. А что?

— Комендантский огород вот он, рядом, там белой глины нет. А на сапогах Ильи Антоновича… Эх, не нравится мне этот старик, давно не нравится. Не он ли был сегодня на стройке?

Виктору вспомнился взгляд Ильи Антоновича — злобный, цепкий.

* * *

Потух свет в комнате коменданта. Но Илья Антонович и не думал спать. Вот он, осторожно ступая, появился в коридоре, прошел к выходу и, сойдя с крыльца, стал в тени, прислушиваясь, зорко поглядывая на дорожку, ведущую от трамвайной остановки, где отделение милиции. Туда ушли они, и кто знает, о чем идет сейчас там разговор.

«М-да, пронадеялся на этого слюнтяя Киселева, думал, что стоит лишь подтолкнуть его и — дело будет сделано, а теперь вот»…

Илья Антонович хмуро покусывает губы. Не случайно о грязных сапогах, знать-то, заговорил этот воспитатель, да и Ленька Жучков глаз с них не спускал. Догадываются? Или выследили, когда шел обратно? Все может быть. Остается одно: ждать, хоть до рассвета. Придут — значит, бежать отсюда, а не придут…

Да, этот Лобунько не должен долго работать здесь, да и вообще… Эх, дрянцо оказался Петька, только водку жрать. Ну, ничего, припру я тебя к стенке, будешь делать то, что заставлю, будешь, милый. Пусть только утрясется эта история с шифером. А с сыном Тараса я… сам встречусь. Сам, иначе плохо дело будет. Хорошо бы сегодня, под дождичек — но…»

Илья Антонович прощупывает глазами, насколько может, каждое темное пятно по дорожке: не идет ли кто?

Барабанит по крыше дождь, шумно катится по сточным трубам вода. Темны окна уснувшего общежития.

А Илья Антонович ждет…

18

Пробужденье наступило внезапно. Михаил Чередник открыл глаза, неподвижно прислушался, соображая, где он. В темноте не было видно стен и потолка, но по дыханию множества человек Михаил понял: он в общежитии. А память была уже в мучительном напряжении: что они вчера с Киселевым делали, где были, с кем встречались. И основное, тревожащее сильнее всего — не нашумели ли они где, все ли было хорошо?

Но то, что делали вчера, трудно припомнить, и досадливое чувство все сильнее начинает мучить Михаила. На кой черт надо было опять так напиваться? Ведь тысячу раз давал себе слово не напиваться до бесчувствия, а вот опять…

Тяжело, беспокойно заворочался Михаил в кровати. Рука потянулась к тумбочке за папиросами, но брюк на месте не оказалось. Где же они? М-да, вот это здорово, он, оказывается, и спит-то нераздетый. Утром каждый, кто посмелей, с ухмылочкой будет посматривать: здорово, де, вчера ты набрался, даже раздеться сил не хватило. А Груздев, конечно, при всех прочитает нотацию, да еще с усмешкой будет покрикивать:

— А ты не отворачивайся, все же видят, что ты опух… Или стыд появился у трезвого-то?

Стыд? Да, когда Михаил впервые напился и нашумел в общежитии, он назавтра и многие следующие дни притих, совестливо сторонился товарищей.

Вероятно, долго бы угнетало его такое состояние, если бы не подружился он с бесшабашным, резковатым Петром Киселевым.

— Ну, выпьем, что-ли? — сказал Петро как-то раз в субботу.

— Не хочется, Петро, — нахмурился Михаил, уже зная, что после этого опять на совести будет неспокойно. Но Киселев был настойчив, и Михаил уступил, правда, он пытался пить немного.

В воскресенье друзья снова выпили, и, странное дело, в понедельник Михаил уже не так болезненно переносил насмешливые взгляды ребят. Потом они все чаще выпивали с Петром, и отношение Михаила к ребятам, к Груздеву, знавшему о пьянках, изменилось, их мнение уже все меньше стало занимать его: «Подумаешь, — успокаивал он себя, — каждый занимается чем ему угодно. И никому до этого никакого дела нет».

А на стройке за ним и Петром Киселевым все больше укреплялась слава пьяниц и дебоширов, и теперь Михаил зачастую пил, злобно усмехаясь: «Уж коль есть мнение, что я пьяница — почему не пить?»

И все-таки в тайниках его души жило горькое недовольство собой, страх перед будущим; и он делался мрачным, злым, посылал к черту Петра, если тот приставал с разговорами о выпивке, но, помучавшись с неделю и видя, что для других он все тот же пьяница Михаил Чередник, снова напивался до бессознания.

Так вот и вчера. Нет, вчера было, пожалуй, не совсем так. Не хотелось Михаилу выпивать, но Киселев ловко поддел его, напомнив об ударе воспитателя тогда, на озере.

Михаил приподнялся, нашел папиросы, закурил. Но внезапное раздражение не проходило. На кого же была злость? На Петра? А что ж на него злиться, своя голова на плечах.

Серые безрадостные мысли не дают покоя Череднику.

«Ну его к черту, думать об этом, — решает, наконец, устало Михаил. — Завтра все прояснится. Завтра, завтра». А сам уже знает, что завтрашний день сулит ему, пожалуй, только одни неприятности. Что ж, надо быть готовым к ним, не обращать на них особенного внимания. Да, да, и воспитатель… Что он скажет Михаилу завтра? Конечно, постарается посмотреть презрительно, дескать, а я-то о вас лучше думал, и все прочее в этом же духе».

Решив так, Михаил почувствовал облегченье: все пойдет по давно известному пути, а это не так уж страшно.

Он встал, закурил новую папиросу и вышел в коридор. Свежий сырой воздух из приоткрытой двери приятно опахнул его, Михаил вышел на крыльцо, а вскоре, продрогнув, вернулся в комнату освеженный, лег на койку, и, стараясь ни о чем не думать, незаметно уснул.

19

Илья Антонович вздрогнул. Ему показалось, что где-то в общежитии стукнула дверь. Да, да, по коридору к выходу кто-то тихо подходит. Скрипнула дверь, кто-то остановился на крыльце.

«Надька Шеховцова, — облегченно вздохнул Илья Антонович, выглянув в коридор. — Бессонницей, видно, страдает… Годы, конечно, такие подошли, любовь, вздохи, улыбочки».

Со стороны старой котельной что в десяти-пятнадцати шагах от общежития послышался, приглушенный смех, тихие голоса. И вот уже шаги приближаются. Илья Антонович пристально смотрит в окно, но узнает идущих тогда, когда они подходят к освещенному крыльцу и заговаривают с Надей.

«Ленка?! Моя Ленка с этим… Володькой Гореловым! — изумляется Илья Антонович. — А я-то думал, что она спит. Ах, шельма! Ну, я тебе задам сейчас. Узнаешь, как по ночам таскаться».

И уже не в силах сдержать раздражения, вышел на крыльцо.

— Ленка! Марш домой, — крикнул он и язвительно бросил Горелову: — А тебе, кавалер, еще штаны не на что покупать, вот и сидел бы дома.

Лена с детства приучена беспрекословно подчиняться отцу, но сейчас, когда еще так свежи нежные слова Володи, грубый окрик отца резанул ее, вызвал острое чувство неприязни. Она мельком глянула на Илью Антоновича, но упрямо осталась стоять на месте. В голове вертелось настойчивое, злое: «Не пойду! Сейчас — не пойду! Пусть хоть что, а — не пойду».

— Илья Антонович, — вступилась Надя. — Можно ведь им еще немного постоять, в этом плохого ничего нет.

Но тот прервал ее:

— По котельным таскаться — ничего нет плохого? Ты бы помолчала, комсомольский секретарь. Вот натаскаешь своих ребят, тогда и командуй, — и повернулся к дочери: — Ну, пойдешь? А то закрою дверь и — хоть на улице ночуй.

Лена опустила голову, по щекам ее текли слезы. Ох, как ей было стыдно сейчас перед Володей за отца… И это — после тех взволнованных, горячих слов, что говорила она Володе и он ей.

Она вдруг сорвалась с места и бросилась по коридору к своей комнате.

— Ну вот, так-то лучше, — усмехнулся Илья Антонович, тоже шагнув в коридор.

Несколько минут Надя и Володя стояли молча. Наконец Володя тихо спросил:

— А где же Леня Жучков? — спросил потому, что они пришли сюда вечером вдвоем с Леней. Ну, а к кому шел Леня, это Володя прекрасно знал.