Акаси, так звали девушку, снова потянула Ореста за рукав. Пройдя тенистым пустынным двором по усыпанной желтым гравием и песком дорожке, они вошли через непарадную дверь внутрь здания, поднялись по гулкой лестнице и оказались в тёмном помещении без стульев. Вместо них стояли кубы.

Они немного запоздали, спектакль уже начался. Действие развивалось ни шатко ни валко; вялые персонажи всё говорили, говорили, говорили, зрители сидели молча, ерзали на стульях, покашливали. Орест задремал, утомлённый малопонятными разговорами актёров — любителей. Его голова склонилась на плечо девушки. Вдруг всё закончилось грохотом: прогремел выстрел, герой убит, крики на сцене, падающий графин с водой.

— Что это было? — спросил Орест, жмурясь от света.

— Chekhofu, Kamome.

— А — а! — усмехнулся Орест.

Он понял, что проспал чеховскую пьесу, в которой Владик, помнилось ему, мечтал сыграть роль Нины. Пьеса оказалась модернистской. Пришли двое полицейских и арестовали Нину Михайловну Заречную. Она обвинялась в убийстве неудачливого писателя Треплева на почве ревности. Пока оставшиеся персонажи обсуждали невероятный случай (а зрители — вольную интерпретацию классического произведения), вновь явились полицейские и арестовали другого персонажа, видимо, доктора Дорна.

Снова сцена с объяснениями и предположениями. Вакханалия только начиналась. Пришли полицейские и арестовали Аркадину, затем Сорина, повара, работника Якова, горничную. Вскоре на сцене никого не осталось, кроме довольно покрякивающих, потирающих руки полицейских. Всех обвинили и всех арестовали. Даже рабочих сцены, режиссёра — и даже автора произведения, Чехова!

Какой шик! — воскликнул Орест.

На этом пьеса не закончилась. Вдруг стали арестовывать зрителей. Под шумок и всеобщий переполох Орест и Акаси сбежали.

В сознании Ореста ещё раз мелькнуло имя бедового Владика в образе грузинского князя Нино, в которого переодевалась по ходу пьесы чеховская Нина в новомодной переделке. Затем мысли Ореста переметнулись к самой Марго (она хотела поставить «Вишнёвый сад» в стиле японского театра масок «Но»). Впрочем, тень её всегда присутствовала где‑то на задворках его памяти, которая питалась всякими литературными аллюзиями. На этот раз Марго предстала в образе тоскующей дочери принца Хитати из романа Мурасаки Сикибу. Если бы Марго знала, какие сравнения приходили ему на ум, она бы расчувствовалась до слёз, приняла бы их как грустный комплимент и, наверное, сказала бы, что её труды не пропали даром. Перед его глазами пролетела череда образов: старый дом в зарослях полыни, разбежавшиеся служанки, шкафчик со старинными свитками, лисы в саду, разрушенные ворота под шапкой снега, не протоптанные тропинки…

Девушка сказала, что ей нужно уже куда‑то идти. Они обменялись на прощание телефонами, на том и расстались. В глазах Ореста замерцала грусть, на лице изобразилось лёгкое недоумение. Он подумал: «Странно познакомились и странно расстались». Орест невольно вздохнул, скучно поплёлся по заваленной лепестками дорожке; внизу под откосом нешумно проезжали поезда.

— Акаси, Акаси, Акаси… — вслух повторял он, будто пробовал на вкус это имя.

Сколько бы он ни повторял, во рту слаще не становилось. Вскоре девушка скрылась в метро. Орест попытался восстановить её черты, вспомнить, во что она была одета, но, увы! Перед глазами лишь мельтешили лепестки облетающей сакуры. Акаси исчезла, как наваждение. Вдруг его пронзила мысль, что он где‑то встречался с этой девушкой, но где — не мог вспомнить.

Вечером Орест простодушно рассказал Исиде о странной встрече на Ёцуя, о походе в театр. Исида насторожилась. Вспомнив о том, как у него просили автограф юные девочки, она подумала, что нужно срочно, срочно предпринимать какие‑то меры. Кроме того, сегодня, прибирая его комнату, она обнаружила на его постели альбом с эротическими репродукциями. Марико ахнула: «Откуда здесь взялась эта книга? Наверное, Макибасира забыл унести с собой на новую квартиру?»

Таких откровенных картинок она ещё не видела, они были просто — напросто неприличны. Её лицо покрылось красными пятнами. Всё равно под слоем пудры не было заметно. Марико отбросила одеяло и внимательно изучила простыню: нет ли следов, какие обычно оставляют мужчины, долго воздерживающиеся от общения с женщинами? Всё пропахло Орестом. Да, им, это был его запах. Она прилегла на футон, прищурила глаза: «Не приводит ли он кого‑нибудь сюда тайком?» В её голове накатывались и бухали подозрения, будто волны в заливе Сума.

Глянцевая суперобложка с изображением пышного бутона розового пиона не обещала ничего необычного. Это было похоже на фотоальбом икэбаны. Без всякого любопытства Исида распахнула его на середине и…

— Nan dake? Hen des! — выдохнула она, обнаружив двух лесбиянок на одной странице и мастурбирующую женщину на другой. — «Что такое? Странно! Странно!»

Это были картины средневекового мастера. Она прочитала по слогам имя: У — та — ма — ро.

Сердце в груди Марико билось так громко, что казалось, будто в соседнем квартале стучали молотом по наковальне. Эти звуки бывают особенно печальны и горестны, когда разносятся среди осенней тишины в горах дальним эхом, сопровождаемым прерывистым стрёкотом сверчка на сосне, замолкающего в момент удара, будто этот молот всей тяжестью бьёт не по наковальне, а по голове нежного насекомого — вот почему эти звуки вызывают отчаяние у путника, одиноко странствующего от храма к храму с молитвами о душе погибшего ребёнка, его сердце при этом разрывается ещё больше, чем у Марико. Словно скунс, к её вискам хищно бросилась кровь. Дрожащими руками она перелистывала картинки. Глаза её стали темней обычного. От переизбытка эмоций она читала вслух, путая иероглифы, имена художников и названия бесстыдных картин:

— Вот как, значит! «Рыбы соединяют глаза»! Вот «Парение морских чаек». Ты посмотри‑ка, «Обезьянья хватка». Да, что хватка, то хватка! «Шелкопряды крепко связываются». Намертво связываются. Кончики её пальцев мелко дрожали. Какая отвратительная «Любезная служанка»! Ха — ру — но — бу. Кто такой ещё Харунобу? Искусство порнографии! «Шальной мотылёк ищет аромат». Орест тоже имеет редкостный запах. Он парфюмом не пахнет, как современные японцы. «Нефритовый стебель стучится в дверь». Бесстыдник какой! «Союз инь и ян», «Журавли сплетаются шеями», Кёнэго. «Взлёт гигантской птицы над таинственной пучиной», «Игра на флейте». (Она играла только на сямисэн.) «Прыжок белого тигра», Корусай. «Актёры в коридоре». Извращенцы! «Проникновение в лютневые струны», «Бегущий», «Гармоничное трио». Ещё одно распутство — «Монахиня с любовником»!..

Она пролистала сто страниц, снова вернулась к началу, захлопнула книгу так, что в опьяневшем солнечном луче, упавшем на глянцевую страницу, поднялась пыль, словно стая микроскопических ласточек. Створки её сердца захлопнулись в смятении. Она прилегла на футон. Дверцы шкафа заскрипели. Эти старые художники как будто угадали и с таким бесстыдством изобразили её собственные скудные фантазии, разбуженные русским мальчиком.

Внимательно слушая рассказ Ореста о дневных впечатлениях, Исида всё ещё видела неприличные, изобилующие физиологическими откровениями картинки, словно это были свидетельствующие против Ореста улики. Ей даже в голову не пришло, что картинки можно воспринимать просто эстетически. Как бы там ни было, эротические изображения были созданы для того, чтобы ублажать глаза и эротомана, и эстета. Этот альбом только слегка приоткрыл завесу над тайной жизнью опекаемого ею мальчика, который, оказывается, совсем не был чужд плотским интересам. Что знала она о мальчике, которому стала покровительствовать? Ничего, ничего не знала! Он был для неё потайной нефритовой шкатулкой со сложным замком и множеством отделов. «Если его мужское естество играет, то с этим нужно что‑то делать», — размыгляла Исида, опасаясь, что Орест может увлечься уличной раскрасавицей, коих немало в большом городе, и попасть в нежелательную передрягу, и не дай Бог, ещё подхватит какую‑нибудь болезнь.