Несмотря на то, что полдня они прошагали под проливным дождём, прогулка длиною в десяток километров удалась на славу. Усталость давала о себе знать. На их пути встретились храмы, кипарисовые рощи, рисовые поля, бывший военный аэродром, где теперь хозяином прогуливался чёрный ворон, выхаживая зеленые побеги риса, прорастающего прямо в облаках; катакомбы в горах, в которых когда‑то прятались люди от американских бомбардировок. В храме Плывущего Облака, расположенного на склоне горы среди вековых сосен, видавших и знаменитого поэта, и его спутника, и его низкорослую лошадь, Исида молила богов о самой малости: чтобы её любовь не была отвергнута. Её душа долгое время пребывала в забвении, истосковалась по ласке, просила внимания к себе и заботы. «Душа — она всегда птенец, птенчик, выпавший из гнезда; она никогда не вырастет, никогда не будет взрослой, никогда не состарится, сколько бы тебе лет ни было. И нет у неё ни жилища, ни пристанища. Кто бы взял её к себе, кто бы приютил, кто бы отогрел? Нашёлся бы такой сосуд, пусть даже с трещинами или с отбитым горлышком и ручками. Имя ему — сердце! Я же ничего не прошу, я только говорю: «Возьми!»

Вот эти мысли были её спутниками, они шли рядом, и никто не слышал их шагов; шли они молча, и между ними шёл Орест в сопровождении утиного выводка собственных мыслей. Он думал, что где‑то в вечности живёт Марго, но стоит только набрать номер телефона, и тогда длинные гудки соединят две сферы — её вечное небытие и его эфемерное…

Исида и Орест разместились в смежных комнатах на втором этаже гостиницы, хотя ничто им не мешало поселиться вместе. Их комнаты были разделены раздвижной перегородкой. Среди ночи она проснулась от криков. Кто‑то звал её по имени:

— Марико, Марико!

Это стонал Орест.

— Марико! — позвал он.

Исида откинула одеяло, приподнялась на локте. Да, это был голос Ореста.

— Иди, иди! — говорил он.

Гостиница спала. Сердце Марико колотилось. Накрапывал дождь. Исида отодвинула сёдзи. Что делать, что делать? Он болен? У него жар? Она наклонилась над ним, её губы прикоснулись ко лбу. Испарина. Её рука скользнула под одеяло, на грудь. Он был обнажён. Тело пылало. Вдруг его губы прошептали:

— Акаси, Марго! — и ещё какие‑то слова.

Кого он звал? Исида притихла, присела рядом. Её рука шарила по телу, пальцы стали влажными. Она замерла, потом прилегла на футон. Из её глаз потекли слёзы. Она хотела, хотела зацеловать его, хотела его и не могла пошевелиться. Вдруг он повернулся к ней, причмокнул губами, прошептал что‑то, обдав её пивным застоявшимся запахом изо рта.

Исида сжалась, как трепанг. Он обнял её и мирно засопел. Марико была в пижаме, но через одежду она ощущала его мускулистое тело, его жар. Он закинул на неё ногу, словно хотел оседлать. Исида была ни жива ни мертва. Как выбраться из‑под него? Его запах, хмельной запах, запах пота, запах подмышек — резкий и терпкий, но такой желанный — проникал в её ноздри, и она вдыхала его, задыхалась, умирала, млела, таяла, истекала. Она хотела вобрать его в себя, всего без остатка, в своё лоно, родить его заново, родить своим ребёнком, быть его новой матерью, быть его женой. Он навалился на неё сильней, она кое‑как стянула с себя штаны не без помощи его рук. Орест покрывал её поцелуями, приговаривая:

— Сладкая, сладкая! Акаси, акаси!

Она ничего не делала, не проронила ни единого стона, как будто умерла…

Орест не понял, что было этой ночью. Он помнил только о сне, в котором занимался любовью с Марго. В отрочестве Орест иногда впадал в сомнамбулическое состояние. Однажды ему приснилось, что будто мама велела выйти в море на рыбалку. Он встал и вышел из дома на побережье. Если бы соседская собака не залаяла, то мать навряд ли проснулась. Босиком, в одной ночной рубашке, она последовала за ним. Один раз, будучи уже подростком, он сам поймал себя на лунатизме, когда едва не отрезал себе кухонным ножом эрегированный пенис, но вовремя очнулся от боли. Вероятно, с тех пор у него развилась обострённая забота о своих детородных органах. Он любил овладевать Марго не перед сном, как обычно это делается у скучных любовников, а в ту фазу сна, когда наваливаются сновидения. Наутро, собираясь на работу, Марго как бы между прочим сообщала ему о ночном происшествии; он не верил, удивлялся, отнекивался, но были улики…

Исида весь день смущалась, пытаясь понять по его лицу, что знает он о сегодняшней ночи; помнит ли он, что сотворил с нею? Его довольное лицо, как всегда, было обворожительным, ещё более милым, глаза светились изнутри лукавством. Его можно было сравнить с воздушным шаром, который освободился от балласта и свободно летел по воле ветра, в то время как Исида выглядела этим самым балластом. Её мучили угрызения совести. Она отказалась пойти в офуро вместе с ним, осталась снаружи, ожидая, когда он насладится купанием со старухами и стариками.

«С кем он занимался любовью? Ведь не со мной! Он держал в руках моё тело, но грезил не мной. Значит, ничего не было, — думала Исида, убеждая себя, что это была не она, нет, не она, а какая‑то Марго или Акаси. — Ах, да! Это ведь была та самая, на станции Ёцуя которая! — вспомнила она. В ней вспыхнула ревность. — Я, я должна быть в его сердце, я даю ему всё, не жалею ничего. Мои чувства в каждом жесте!»

— Нет, никому не отдам его, никому! Я вкладываю в него всё своё сердце, без остатка, до капельки, — вслух проговаривала свои мысли Исида, и кое — какие слова услышал Флобер. Женщина, проходящая мимо, тоже обернулась.

— Извините, что? — спросила она, участливо взглянув из‑под элегантной шляпки с помпезными цветочками.

— Нет, нет, ничего! — машинально растянув в улыбке губы, скороговоркой ответила Исида. «Не отдам!» Её воображение, вопреки доводам разума, нарисовало его фаллос, а память тела воспроизвела ощущения слабости и тяжести, проникновения и утоления, напряжения и мягкости. Внутри неё что‑то зашлось, будто она проваливалась в пропасть. Стон, как сладкое недомогание, вырвался наружу и растворился в горном воздухе, насыщенном ароматами. Её подхлестнула волна желания. Она направилась в офуро, забыв, что на ней парик. О нём она вспомнила, когда погрузилась по грудь в горячую воду…

…Орест сполз с неё, как тюфяк, и отвернулся. Рука безвольно упала за пределы постели. Во тьме блеснул ноготь. Свет уличного фонаря украдкой ощупывал обнажённое тело мужчины. Оно лоснилось от пота. Исида отползла в свою комнату на корточках. Её сердце забилось в тёмную норку, как мышка, колотилось в грудную клетку изо всех сил…

И сейчас, когда она входила в купальню, наполненную голосами, смехом, плеском и паром, то старалась не попадаться на глаза подруг и Ореста, а пристроилась в углу просторной купальни. Он был там, за деревянным столбом, она узнала его по голосу, только говорил он не по — японски, а по — английски. Исида перешла в другой угол офуро.

Да, это был Орест, оживлённо беседующий с какой‑то белокурой девушкой, иностранкой. Вот он выбрался наружу, встал во весь рост и продефилировал к компании молодых людей, тоже иностранцев. Она наблюдала за ним. Что‑то не пускало её подойти к нему, не позволяло ей быть такой же лёгкой в общении, как эти молодые европейцы. Ничто не мешало ей наслаждаться его обществом, эти препятствия она создавала внутри себя и уже не могла преодолеть их. В конце концов Орест стал её препятствием. Как правило, виновен тот, кого любят. Исида завидовала этой иностранке. «На её месте должна быть я! Я и никто больше, — думала она, наполняясь решимостью выйти из офуро, взять Ореста за руку и увести его. — Он красуется перед иностранкой, даже не прикрылся полотенцем, бесстыдник, распушил свои перья, мол, посмотрите на меня, красавца, переминается с ноги на ногу».

Орест и девушка полезли в одну лохань, скрылись из виду. К ним присоединились другие. Несмотря на влажность, у неё пересохло в горле. Её лоно заныло. Сегодня ночью оно ликовало, сжималось все сильней и сильней — и не столько от сладострастья, сколько от страха, что последует разоблачение. «Он не сказал ничего, почему? Почему он ведёт себя так, будто ничего не случилось? Ведь случилось! Он был во мне, я чувствовала его!» — уже не думала она, а просто бредила о прошедшей ночи. Марико решила, что он должен ей открыться, должен признаться ей, может быть, даже повиниться. Внутри у неё всё сжалось — до боли, до онемения в мышцах. Лоно её ощущало болезненное опустошение. Она тяжело вздохнула.