Бывало, что, начеркав несколько слов на бумаге, он бросал карандаш, не закончив предложение. Это был набросок стихотворения — какой‑нибудь образ, метафора или совершенно обыденные слова, не удерживающие в себе никаких эмоций: что‑то вроде «горячей пастью мой пёс хватает снег, не отстаю и я…»; или: «думал, что птицы, — бросился пёс за листвой, испуганной ветром» и так далее, и тому подобный вздор. В его отсутствие слова играли между собой и, подсмеиваясь над сочинителем, всякий раз порождали новый текст.

Какое дело словам до своих сочинителей? Изменений в тексте Владик по своей рассеянности не замечал. Ведь черновики в это время уже были скомканы и валялись где‑нибудь под столом или в мусорной корзине…

Наконец, лошадь остановилась на краю обрыва. Конским потом, мужским девством пахнут тела конников юных… Тропинка круто сбегала вниз, в уютную лагуну, зажатую с двух сторон скалами. Волны отсвечивали серебром своих боков, словно рыбы.

— Здесь будем купаться, — сказал Феликс.

Они спешились. Сначала Владик неуклюже сполз с брюха лошади, вслед за ним соскочил Феликс — проворно, как заправский наездник. Владик позавидовал его ловкости и почувствовал себя младше.

— Вон там видишь остров? — спросил Феликс.

— Ага, вижу.

— Его обстреливают.

— Зачем?

— С военных кораблей.

Феликс не очень‑то был разговорчив, потому что заикался. Он учился в последнем классе математической школы при интернате, на остров приезжал каждое лето к своим родственникам кататься на лошадях.

Переминаясь с ноги на ногу, лошадь топтала красную лилию. Владик взял её под уздцы и отвел в сторону. «Дрогнул дротик, звякнула сбруя…» — вспомнились ему стихи. Он вернулся к лилии, наклонился над растоптанным цветком.

— Ты любишь цветы? — спросил Феликс.

— Скорее, жалею их. Мне жалко эту лилию.

— Новая в — вырастет.

— Вот эту лилию жалко!

— Что её жалеть? Эта лилия цветёт здесь каждый год. Мы умрем, а она будет цвести дальше.

— Да, там, где мы умрём, заново мы не вырастем, и мёртвые будем бродить по асфоделевым лугам. Флобера жалко. Ты прав, чего её жалеть, — сказал Владик и сорвал цветок.

— Вот так логика п — побеждает чувства, — изрёк Феликс.

— И поэзию тоже, — вздохнул Владик.

Он поднялся, пристально взглянув в глаза Феликса. Густые черные брови, сросшиеся над переносицей, смешно растрепались. Владик послюнявил палец и разгладил их. Феликс стоял, не сдвинувшись с места, не отклонив голову.

— Честно говоря, Флобера мне тоже не жалко. Я ведь его не знал. Он просто собака, и всего лишь, — сказал он.

Владик подумал, что пока скакал с Феликсом на лошади, чувствовал к своему спасителю братскую нежность, а теперь — досаду, что именно этому мальчику выпало спасать его. «Если тебя спасает человек, неприятный во всех отношениях, ты будешь всю жизнь благодарен ему, но однажды твоя благодарность перерастёт в ненависть», — пришёл он к неожиданному заключению. Владику стало грустно, эйфория от скачек улетучилась. Он спросил Феликса:

— Может быть, ты бесчувственный?

— Нет, я х — хочу сказать, что мы испытываем ж — жалость к тому, к чему привязаны, а если этого нет, если нет п — привязанности, то никаких эмоций…

— Скажи, а когда ты меня спасал, ты жалел меня?

— Да н — нет, н — не жалел. Я н — ничего н — не думал…

— Как странно! Может быть, не надо было спасать?

Они молча спустились к морю, скинули с себя одежду. Волны лениво плюхались о валуны. В траве на скалах знойно гудели насекомые. Кое — где в расщелинах росли фиолетовые гвоздики. В какой‑то момент Владику даже показалось, что он на берегу один, и его самого как бы тоже нет и никогда — никогда — никогда не было. Впервые он подумал об этом без ужаса. Ему стало всё равно.

— Мы будем н — нагишом, как рыбы? — спросил Феликс.

— Как рыбы, — буркнул Владик, с неприязнью вспомнив о том, что всё‑таки еще существует.

«И зачем? — подумал он. — Зачем я знаю, что я существую в этом мире? Лучше быть просто волной, лучше бы утонул, и дело с концом…»

Он очнулся от шумного всплеска. Феликс, сверкая белыми лодыжками, убегал в море. Прежде, созерцая подобную картинку, Владик захлебнулся бы эротической волной, поднятой его воображением, но теперь безучастно смотрел вслед парнишке, который несколько минут назад вызвал в нём отчуждение. Владик снова уткнулся носом в гальку. Сейчас для него ничто не существовало — даже тело, обжигаемое камнями и солнцем, казалось не его собственным. Будто душа вышла из него, и равнодушно глядя на его обнажённое тело, прошла мимо. Куда она пошла? Откуда‑то сверху упал камень. Щёлк, щёлк!..

Владик поднял голову и увидел над обрывом девушку с мольбертом. Её волосы разметал ветер. Она смотрела, как из моря вышел паренёк, как подкрался к лежащему ничком на берегу другому пареньку и всем мокрым телом плюхнулся на него сверху. Началась весёлая мальчишеская возня. Затем они вскочили и побежали в море, перепрыгивая через волны, словно через верёвки, вспугнули черного баклана, нырнули, потом почти одновременно вынырнули и, размахивая руками, поплыли к темной от густых зарослей морской травы полосе. Девушка постояла еще немного и скрылась в высокой траве… «Ивин А.» — подумала она, и мысль её подхватил Флобер, не вдаваясь в подробности. Просто звук был очень приятен его слуху…

Владик повеселел. Тяжело дыша, мальчишки распластались на берегу, словно морские котики. Кожа их покрылась пупырышками. От холода Феликс стал заикаться еще больше.

— Смммоотри! — он указывал рукой на что‑то.

—Что?

— Вот, п — п-пейзаж! Что ты в — в-видишь в нём?

Владик приподнялся на локтях.

— Что? Ручей бежит.

— А ещё что? — хитро прищурив глаза, допытывался Феликс.

— Ну, сопки, трава, небо…

Владик вопросительно взглянул на Феликса: морская соль уже высохла и выступила на верхней губе, на скулах. Крохотные волоски поседели. Их лица были настолько близко, что кончик носа можно было достать языком. Невольно Владик высунул язык и облизал скулы Феликса. Тот захлопал ресницами. Они прядали, словно крылья алкиноя. Не долго думая, Феликс тоже облизал нос, щёки и глаза Владика.

— Какой ты с — солёный! — возбуждённо сказал Феликс, вытирая лицо от влаги.

— Т — так что же ты увидел т — там? — тоже заикаясь, спросил Владик.

Его знобило, зубы стучали. Феликс взял его за подбородок и остановил дрожь.

Он стал объяснять. Между двух сопок, из зарослей желтых цветов, прозванных в народе «собачками», вытекал ручей, образуя нешумный водопад. На пологой сопке, подпиравшей синий небосвод, словно холмились две девические грудки. В пейзаже отчётливо вырисовывалась женская обнажённая фигура.

— Вот это да! Эротика в пейзаже! — выпалил Владик, подивившись воображению Феликса.

— Т — такого жанра в живописи еще н — никто не создал.

— Жаль, кинокамеры нет! Вот бы заснять! Кстати, о цветочках. Я читал в журнале статью о том, как снимался фильм «Сталкер». Там был один эпизод. Чтобы снять поле, вытоптанное зверем, Тарковский велел вырвать все цветы. Вся группа ходила по полю и рвала желтые медуницы. Однако когда проявили плёнку, то изображение исчезло. Пришлось переснимать. Госкино выделило дополнительную плёнку, они пришли на прежнее поле. Каково было их удивление, когда они увидели поле, цветущее уже другими цветами — синими…

— А какова мораль?

— Не всё холодные числа в этом мире, мой друг! Есть ещё и цветы. В числах нет мистики.

— Ты хочешь сказать, что я такой бе — бесчувственный. У чисел тоже бывает жар.

— Да, жар холодных чисел… А для низкой жизни были числа, как домашний, подъяремный скот, потому что все оттенки смысла умное число передаёт!

— Ты н — не прав. Когда я решаю какое‑нибудь уравнение, меня тоже охватывает жар, а — азарт, вдохновение…

— Но это другое. Числа не связаны с эмоциями. Разве они подвластны эросу?

— А что, разве слово не такая же а — абстракция, как число? Например, если я говорю «море», то разве это слово что‑то говорит о море, о его запахе, просторе, об удовольствии, когда плывёшь в нём, о влажности, солёности…