Ё к о. Действительно, молодые поэты нашего времени искренне думают, что создают поэзию, но стиля они, скорее всего, не знают. Повсюду те, кто просто делает трудным для слуха то, что должно быть лёгким, и соединяет, то, что несоединимо, — поэтому вероятно, что подражает не лучшим образцам.

В л а д. Я понимаю, что должен в совершенстве постичь Путь поэзии, но всего лишь наследую славу потомственного поэта. Иногда меня признают, иногда подвергают резкому осуждению, но более всего не хватает души, чтобы любить Путь поэзии, продолжаю настаивать на том, что отвергают другие. К тому же, у меня нет особых знаний и умений.

Ё к о. Слово тоскует о старине, душа ищет новизну, требуется высокая несравненная форма.

В л а д. В учении моего отца, которое я не воспринял как следует, говорится: «Поэзия не лежит на дороге, где видишь широко и слышишь далеко. Из сердца исходит, в твоём озарении — она!» Только всего и сказано, а я даже не пришёл к тому, чтобы осознать это как истину. Более того, с наступлением старости и болезни одолевает и глубокая печаль, поэтому забываются краски цветов СЛОВА, иссушается источник души, и даже размышления о вещах пропадают, вот, наконец, бесследно исчезли…

Эпизод шестой.

Опочивальня Фудзивары Тэйка.

По всей сцене разбросаны цветущие ветви сакуры. Выходит старый поэт, озирается кругом.

Т э й к а. Духи мёртвых… Возьмите мои стихи, для вашего успокоения красоту того мира я воплощал в своих стихах, и дарую их вам… Японская песня подобна светлячку. Когда смотришь на него днём, то это насекомое кажется невзрачным. И думаешь, что же захватывало дух, когда оно светило в саду, пролетая между ветвей? Кажется, что у светлячков нет речи, и они не могут петь, как цикады или птица «угуису». Однако, коль подумаешь, приходишь к мысли, что свет, который они испускают, есть их безмолвная любовная песня. Они светят и как бы разговаривают одновременно друг с другом; и вся ночь, тёмная ночь, озарённая только вспышками их света, наполняется смыслом и значением. Так и японская песня, собранная в антологиях, несёт будущим поколениям свет из прошлого, успокаивает души мёртвых, радует слух живых…

ПОСЛЕ ПРОИСШЕСТВИЯ

Новый день выдался и солнечным и длинным. На завтрак была овсянка с изюмом и грецкими орехами. Молочница принесла парное молоко из деревни. Обычно она оставляла банку за оградой на специальной подставке, где уже были приготовлены деньги под перевёрнутой вверх дном банкой, которую взамен забирала молочница.

Марго встала рано, ошпаренная рука перестала болеть. Лёгкое жжение напоминало о вчерашних неприятностях. Овсяную крупу она не промывала, а только продула, просыпая над алюминиевой миской. Зёрна звонко ударялись о дно, словно крупные капли дождя. Она включила газ, поставила воду для каши. Вспомнила, что в шкафу в деревянном туеске хранились финики.

Заскрипели верцы, загремели чашки. Она потянула за крышку туеска. Крышка не поддавалась. Марго потянула сильней. Раздался хлопок, похожий на звук, когда распечатывают бутылку вина. Из туеска выпорхнул рой мелких бабочек прямо ей в лицо. С испуга Марго присела на табурет. Бабочки разлетелись по всей кухне, некоторые вылетели в форточку. Марго осторожно заглянула в туесок. На дне его лежали финики, обтянутые паутиной, словно египетские мумии тканью. Ползали червячки.

— Фу — ты ну — ты! — выдохнула Марго.

Её сердце колотилось. В кухонном окне она увидела, как во флигель, где обосновался Владик, зашёл Валентин. В этот момент явился Орест — без рубашки, в одних шортах. Он ткнул пальцем в тазик с вареньем и, вынув янтарный плод шиповника, забросил его в рот.

— У — у, какая вкуснятинка! — сказал он.

Марго бросила косой взгляд. Она еще была сердита на него за вчерашнее происшествие. Орест утащил её в лесок — прогуляться по склонам сопки, откуда открываются красивые морские пейзажи, чтобы успокоить нервы. Марго колотила дрожь после стольких переживаний: спасённый Владик, сдохший Флобер. Орест вовсе не собирался устраивать сатурналий, но, будучи человеком инстинктивным, неожиданно овладел ею сзади, подняв подол платья, пока она, опершись на камень руками, восхищалась грядой облаков на горизонте, напоминающих парусники.

Он вливался в неё, она вливалась в морской горизонт, а вся природа вливалась в космос. Богомол бесстыдно наблюдал за ними из‑под куста барбариса. Даже улитка изо всех сил таращила глазёнки, вытянув длинные рожки, едва не выпав из своего хрупкого домика. Вкусив сладкое мгновение, Марго рассердилась. И быстро придя в себя, оправив платье, она дала Оресту жгучую пощёчину.

Он посчитал её шлепок за поцелуй, но более крепкий, чем обычно.

— Какой ты варвар всё‑таки! — с досадой и упрёком сказала она.

Орест не обиделся. Марго не могла простить себе, что отпустила вожжи и позволила ему вертеть собой, как он хочет. Её упрёки казались ему такими ничтожными! Когда он попытался объяснить ей свои космогонические ощущения, не умея подобрать правильные слова и при этом непрестанно оправдываясь, её возмущению не было предела. Она вскипела от гнева, обвиняя его в том, что он бесстыдно использует её ради своей похоти.

Вскоре они вернулись домой, Марго отправилась в баню смывать с себя грязь «похотливого Приапа». Орест хотел было оскорбиться тоже, но передумал. Вдобавок ко всему она ошпарилась кипятком. Орест стал читать ей инструкцию о том, как не ошпариться кипящей водой, чем ещё больше рассердил Марго. День был испорчен окончательно. Она сказала, что завтра же возвращается в город, а он пусть остаётся и дичает дальше. Орест хотел подуть на её руку, она нервно отдёрнула её.

— Милый, обжегшись на молоке, на воду не дуют, — невпопад сказала она.

Орест осунулся, вздохнул, не зная, просить у неё прощения, обижаться или изображать из себя виновного.

— Тебе не угодишь! — ответил он.

— Всё хорошо, что к месту и ко времени, — ответила Марго.

Это было вчера. Они спали спиной друг к другу. Ночью ей приснился мерзкий сон — как продолжение вчерашнего ужаса. Она смотрела на разлагающийся труп собаки, плавающий на воде, и не могла отвести глаз. Ужас её был ещё в другом: она получала удовольствие от этого зрелища…

После завтрака она собрала вещички и отправилась на катер. Орест вызвался проводить её до причала. Он решил не предаваться печали из‑за какого‑то пустяка. Шли молча, но постепенно разговорились. Орест проводил взглядом лодку, отчалившую от острова Рейнеке, которая увозила Марго к берегу небытия.

Орест беззлобно лягнул океан, повернулся к нему спиной и, насвистывая, решительно двинулся в сторону дачи. Он не видел, как поднялась большая волна с утлой лодчонкой на гребне…

Валентин приоткрыл дверь. В комнате спал Владик, свернувшись под простынкой в клубок. На столе — следы творческого безумия. Валентин перелистал пожелтевшие страницы романа «Сатирикон». Это было ротапринтное издание 1925 года. Первую страницу заполняли несколько строф стихотворения, записанных каллиграфическим почерком и закачивающихся подписью автора и датой: С. Славгородский, 11 февраля 1991. «О мой Гитон, мой рыцарь бедный…» Валентин споткнулся о какой‑то предмет, отложил книгу. Он поднял с пола транзистор в кожаном чехле, поставил на стол.

В этот момент мальчик повернулся на спину, обнажив левое колено и часть голени. Из‑под простыни вырисовывались бедренные косточки. Послышался лай сенбернара. Валентин, перегнувшись через кровать, выглянул в окно. Над воротами возвышался Феликс верхом на лошади. Владик открыл глаза и уткнулся в голый живот Валентина. «Живот твой есть небеса, а пупок есть загробное царство», — пронеслось у него в голове.

— Что‑то случилось? — спросил он спросонья.

Валентин наклонился и поцеловал его в губы. Они были сухими. Изо рта пахло вчерашним застоявшимся табачным дымом. Владик закрыл глаза, обхватил его руками.

— Ты пришёл, — с хрипотцой прошептал он…

…И тут Владик открыл глаза: