«Куда подевался подросток-хиппи, которого я оставил в Париже?» – спросил я себя, разглядывая этого юного красавца-соблазнителя. Сын же широко улыбнулся и объявил, что отправляется на поиски картины Уччелло и баронессы.

И вышел из комнаты походкой Ричарда Гира из фильма «Американский жиголо».

Пандора Ландифер была рада принять под остроконечной крышей своего шале двух Бутаров вместо одного. Поразительное везение! Единственное, что омрачало картину, – первый годился ей во внуки, второй – в правнуки. Однако Пандора успокаивала себя, повторяя, что всегда предпочитала молодость. К черту плешивые головы и угасшую потенцию!

' Как только я смог встать с постели, хозяйка дома устроила праздничную трапезу в нашу честь. Извлеченная из недр шале серебряная посуда с фамильным гербом Ландиферов сверкала в свете свечей. Из замаскированных колонок звучала опера Моцарта. Баронесса вышла к ужину в черном брючном костюме и с золотыми кольцами «а-ля цыганка» в ушах. Она подвела морщинистые веки карандашом, отчего ее глаза стали похожи на кошачьи. Словом, выглядела она лет на двадцать моложе своего возраста.

Матье был с ней изысканно любезен и мягок. К каждому он находил правильный подход – черта, которую он точно не мог унаследовать от меня. «У этого парня большое будущее», – подумал я. Я годился его элегантностью, хорошими манерами. Он сумел окружить баронессу заботой, обращался к ней только по имени. «Не перегибает ли он палку?» – спросил я себя, в очередной раз удивляясь эрудиции сына. Раскрыв от удивления рот, я слушал, как Матье с апломбом искушенного меломана рассуждает о музыке Моцарта.

– Бесспорно, Вальтер, Хаскил и Шварцкопф великолепно интерпретируют его произведения. Но я, знаете ли, считаю, что к музыке Моцарта следует относиться с большим благоговением. Не кажется ли вам, Пандора, что она, прежде всего, похожа на жизнь? Одновременно веселая и грустная, оптимистичная и пессимистичная, животворная и разрушительная! Нельзя не принимать в расчет эту амбивалентность. Такова и жизнь. Мы легко соскальзываем от счастья к несчастью и обратно. Моцарт гениально отображает этот переход! Но некоторые мэтры классической музыки, дирижеры и солисты, под бременем своей блестящей репутации – увы! – об этом забыли.

Баронесса ловила каждое его слово. Время от времени она оборачивалась и интересовалась моим мнением, словно сравнивая меня с сыном. Матье приходил мне на выручку так искусно, что я ни разу не оказался в глупом положении. Он поощрял мое красноречие, переводил разговор на себя, когда чувствовал, что я вот-вот запнусь, щедро заполнял мои лакуны, способствуя тем самым реализации нашей, теперь уже совместной цели. В тот вечер я лег поздно, и во рту у меня пересохло от бесконечных разговоров.

На следующий день Матье отправился с баронессой на прогулку. Когда они вернулись, Пандора выглядела задумчивой, а у Матье в глазах плясали чертики.

Через несколько дней доктор Надельхоффер во время осмотра наконец-то скупо улыбнулся. Еще две недели, и я смогу отправиться в Париж – таково было его мнение. Но и там мне предстояло отдыхать, отдыхать и снова отдыхать. Матье торжествовал. Жозефина, которой я сообщил новость по телефону, тоже. И только Пандору известие о моем скором отъезде опечалило.

– Я буду по вас скучать, – сказала она мне.

Матье предстояло уехать на следующий день, чтобы вовремя сдать сессию. «Пандора согласилась провести экспертизу портрета?» – спросил я у него. У меня сложилось впечатление, что за время пребывания в «Ландифер» Матье своим очарованием заставил баронессу изменить мнение. Но сын так и не ответил мне на вопрос.

Во время последнего ужина Матье меньше блистал начитанностью, красноречием, больше демонстрировал свою чувствительность. Расспрашивал баронессу о ее прошлом, о семье. Она отвечала охотно, опуская утомительные подробности. Она рассказала нам о своей жизни, начав с замужества.

Урожденная Пандора Альбрицци, не успев еще избавиться от итальянского акцента, на острове Маврикий в девятнадцать лет вышла замуж за наследника семьи Ландифер, у которой здесь было огромное поместье и сахарный завод. Замкнутый клан белокожих маврикийцев, заправлявший на острове, принял ее не сразу. Ее сыновья засыпали под назойливые напевы «сега», которые местные жители заводили на пляже с наступлением ночи. Они выросли в тени дома в колониальном стиле, затерянного в тропическом раю меж гор с выразительными названиями Пещера лани, Бель Маре, Черная скала, Перченая гора.

До войны, еще будучи молодой, она несколько лет прожила в Стране Басков, на вилле с фахверковыми стенами, из которой открывался видна пляж «Комната любви» в Биаррице. За рулем «Bugatti» после костюмированного бала в замке Арканг или на Вилла Бельца Пандора со своей бандой отправлялась кататься по горным туманным дорогам вдоль испанской границы. Они почти даром роскошно ужинали в контрабандистских постоялых дворах, именуемых ventas, и мертвецки пьяные возвращались домой на рассвете. То была прекрасная эпоха постоянных праздников, когда шампанское лилось рекой, а игорные столы в казино никогда не пустовали.

Когда началась война, жизнь Пандоры, как и многие другие жизни, изменилась. Эдуарда Ландифера, ее супруга, который присоединился кдвижению Сопротивления, арестовали в Париже и выслали. Он умер от тифа в концентрационном лагере незадолго до освобождения. Оставшись тридцатилетней вдовой с тремя сыновьями на руках, старшему из которых было десять, Пандора должна была начать все с чистого листа.

В перевернутом вверхдном Париже, обезображенном страданиями и смертью, Пандора Ландифер взяла судьбу в собственные руки, хотя прежде никогда не работала. Оставив сыновей на попечение няни, которая присматривала за ними еще на Маврикии, она успела поработать продавщицей вунивермаге, компаньонкой, учительницей итальянского, моделью для художников, воспитательницей в детском садике, манекенщицей у знаменитого кутюрье. Свою новую роль она играла энергично и естественно. Семейство Ландифер недоумевало, как вдова Эдуарда может вести себя подобным образом. Даме ее ранга больше приличествовало страдать в тишине и оставаться в тени, словно она – принявшая постриг монахиня.

Но Пандора Ландифер была дьявольски красива и страстно любила жизнь и мужчин. Об этой главе своей жизни она ничего нам не рассказала, но по ее ностальгической улыбке мы с Матье поняли, что она много любила и много отдавала.

На пороге пятидесятилетия, после длительного проживания на курорте в Давосе (уже тогда у нее начала развиваться легочная болезнь), баронессе посчастливилось найти заброшенное шале, в которое она влюбилась с первого взгляда. Оно стояло на холме над деревней с непроизносимым названием, расположившейся вдоль дороги на Ландкварт. И ей продали эту старинную ферму за бесценок.

Здесь она решила стареть – вдали от грязи, шума, людей. Дело в том, что с годами характер у баронессы изменился не в лучшую сторону. Многочисленное семейство Ландифер стало ее раздражать, и собственные сыновья – в первую очередь. И она решила, что здесь, в Швейцарии, наконец обретет покой. В обществе картин, книг и музыки Моцарта она сможет умереть спокойно.

Матье слушал ее как зачарованный. Разыгрывал ли он комедию или же, как и я, действительно поддался очарованию этого низкого голоса, который воскрешал давно погребенное в могиле прошлое – вереницу воспоминаний, приправленных образами и ароматами отдаленной эпохи?

На следующее утро, за завтраком, мне показалось, что Матье выглядит бледным. Он мало говорил, и голос его звучал глухо, как у человека, который бодрствовал всю ночь. Баронесса еще спала. Сам я лег ближе к полуночи, оставив их наедине в гостиной.

– Ну? – спросил я, когда сын уже стоял на пороге шале с вещами, готовый к отъезду. Поезд, на котором ему предстояло добраться до цюрихского аэропорта, отправлялся в девять утра.

Матье зевнул, прикрывая рот ладонью.

– Она покажет картину экспертам.