P. S.: Я знаю о Дебре.

Франсуа».

Это короткое письмо привело Леа в недоумение. Как могло попасть в Париж вино из Монтийяка? Как оно оказалось на столе Отто Абетца? Леа сразу подумала о Матиасе и его отце. Да как они осмелились! Она чувствовала себя униженной и преданной этими коллаборационистами.

Леа охватила паника при одной только мысли о неизбежности столкновения с Файяром. Она решила дать себе отсрочку, написав письмо Тавернье и прося у него уточнений и советов. Леа исписала пять страниц, где рассказала обо всех и каждом, при этом она не упустила возможности упрекнуть Франсуа за его лаконичность…

В четверг нотариус, как и обещал, привез деньги, и Леа выплатила Файяру причитающуюся ему сумму, ничем не намекнув, что знает о его торговле. Он забрал свои деньги, не сказав ни слова.

Сидя за столом отца, Леа любовалась нежно-зелеными виноградниками на холмах, лугами, где она в детстве носилась за Матиасом, испуская громкие крики. Девушка вспоминала, как во время сенокоса они играли в прятки среди пахучих стогов, а потом она, устав, забиралась на высокую телегу, нагруженную сеном, и устраивалась там, как в колыбели. Тихо поскрипывали колеса в такт шагам двух волов, Лаубе и Каубе, а она, положив руки под голову, следила за стремительным полетом ласточек, мелькающих в лазурном небе. Эти воспоминания о счастливом, безоблачном детстве, неразрывно связанном с Матиасом, всегда вызывали у Леа грусть и щемящую тоску и потом надолго выбивали ее из колеи…

Она решила заняться счетами, чтобы попытаться понять, каким образом Файяр наживается. Франсуа не ответил на ее письмо. Цифры плясали перед глазами Леа. Как ей разоблачить Файяра, который, наверное, обделывает свои делишки уже не один год? Как найти пробелы во всей этой бухгалтерии? Она тщетно билась над расчетами, и никто в доме не мог ей помочь, потому что Леа решила сохранить втайне сообщение Франсуа.

Оставаясь одна, девушка чувствовала, как ее охватывает ужас при мысли, что она стала заложницей Матиаса. И чем дольше он не давал о себе знать, тем больше она его боялась.

В этот апрельский вечер на улице царила мрачная тьма. Весь день шел дождь, и холодный северный ветер раскачивал ветки платанов на главной аллее. На кухне Лаура и Леа играли в карты, устроившись возле камина за маленьким круглым столиком, Руфь что-то штопала, Камилла вязала, и только Бернадетта Бушардо отправилась наверх спать. Комнату освещали лишь отблески огня, горевшего в камине… Завывание бури за окном, потрескивание пламени, постукивание спиц и смех играющих девушек создавали впечатление спокойствия и семейного благополучия. Война казалась чем-то далеким и нереальным.

Потянуло сквозняком, и Камилла почувствовала озноб. Положив вязанье на колени, она поплотнее запахнула шаль; ее глаза остановились на двери — та была слегка приоткрыта, наверное, от ветра. Несмотря на слабость, молодая женщина встала, чтобы закрыть ее. Камилла уже взялась за ручку, когда дверь резко распахнулась, ударив ее по пальцам. Ее подруги и Руфь замерли возле камина.

Мужчина в мокрой одежде, толкнув ногой дверь, вошел в комнату, поддерживая второго.

— Быстро… Помогите мне! — отрывисто проговорил он.

Леа вскочила с места.

— Камилла, отойди и сядь ты мешаешь. Руфь, Лаура, скорее! — дозвала она.

С их помощью мужчина уложил своего товарища на стол. После этого он привычно протянул руку к выключателю и зажег свет.

— Люсьен! — взглянув на раненого, хором воскликнули Лаура и Леа.

— Он потерял много крови. Руфь, принесите аптечку.

— Да, святой отец.

— Дядя Адриан!

— Дорогие мои, сейчас не время умиляться. Леа, нужно сходить в Верделе за доктором Бланшаром.

— Но разве нельзя позвонить?

— Нет, я не доверяю телефону.

— Хорошо, я иду.

— Иди через Бельвю: я не хочу, чтобы Файяр что-нибудь заподозрил. Я заметил у них свет.

Час спустя Леа привела доктора, на чем свет стоит ругавшего Бога за «чертову погоду».

— Феликс, отчитаешь Бога в другой раз, а сейчас займись малышом.

Доктор Бланшар скинул свой старый плащ и склонился над Люсьеном, чьи руки были обмотаны обрывками пропитанного кровью белья. Рассчитанными движениями доктор осторожно снял повязку.

— Боже мой! Кто это сделал?

— Мина.

— Что он делал с миной?

— Он ее собирал.

По-видимому, эта причина показалась доктору убедительной: он прекратил свои расспросы и вновь принялся осматривать раны.

— Его необходимо отправить в госпиталь, — наконец констатировал он.

— Это невозможно. Они предупредят полицию, а полиция — гестапо.

— Правую руку не спасти, придется ампутировать.

Несмотря на грязь и пороховой нагар, покрывавшие лицо Адриана Дельмаса, видно было, как он побледнел.

— Ты уверен?

— Посмотри сам, здесь сплошное месиво.

— Бедный малыш… Я схожу за его матерью, — сказала старая гувернантка.

— Нет, Руфь, только не это! Сестра начнет кричать, плакать, привлечет внимание соседей… Феликс, мы поможем, скажи, что нужно делать, — обратился к Бланшару отец Адриан.

— Но это невозможно! Я не могу оперировать этого парня: последнюю ампутацию я сделал в 17-м году, в полевом госпитале. Я ведь сельский врач, а не хирург.

— Я знаю, но у нас нет выбора. Если он попадет в гестапо, они будут пытать его, пока он не выдаст всех товарищей, а потом убьют.

Бланшар посмотрел на окруживших его старых друзей, затем на молодого человека, которого знал еще мальчиком, и который лежал теперь на столе, истекая кровью.

— Хорошо. Молись своему чертову Богу, чтобы мои старые руки не дрожали. Вскипятите воды. Счастье, что я захватил свой саквояж. Надеюсь, что мои скальпели не заржавели. Руфь, Адриан и Леа, вы будете мне помогать. Вы, Камилла, ложитесь, вы еле стоите на ногах. Лаура, позаботься о ней.

Леа отдала бы все на свете, чтобы оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако, когда она поднесла пропитанный хлороформом тампон к носу своего кузена, руки ее не дрожали.

Наверное, она теперь до конца своей жизни не сможет забыть жуткий звук пилы, перепиливающей кость…

Во время операции Люсьен один или два раза застонал. Наконец доктор Бланшар наложил последнюю повязку. Двадцатилетний парень остался без правой руки и двух пальцев левой…

На следующий день около полудня он проснулся и, увидев склонившиеся над ним взволнованные лица матери, дяди и доктора Бланшара, улыбнулся и сказал:

— Я уже забыл, что такое настоящая постель.

Бернадетта Бушардо отвернулась, чтобы скрыть слезы.

На рассвете она удивила всех спокойствием, с которым приняла известие об ампутации руки сына. Все ожидали обморока, крика, но лишь слезы тихо потекли по ее щекам, и она сказала:

— Хвала Господу! Он жив.

Люсьен потянулся к матери.

— Мама!..

— Не двигайся, мальчик мой. Ты потерял много крови, и тебе необходим абсолютный покой, — сказал доктор Бланшар.

— С моей рукой… это не очень серьезно, доктор?

Все опустили головы. У матери вырвался стон.

— Почему вы молчите?

Он попытался приподнять забинтованную руку. Какая она тяжелая… Как странно выглядит она в этих бинтах…

Стоя за дверью, Леа вздрогнула, как от выстрела, когда услышала крик Люсьена. Этот крик преследовал ее потом всю ночь, болью отдаваясь в висках:

НЕТ!.. НЕТ!.. НЕТ! НЕТ! НЕТ!

17

Адриан Дельмас расхаживал по детской комнате, испытывая самое большое отчаяние, которое может выпасть на долю священника: он потерял веру. Сомнения одолевали его с самого начала войны. Прежде чем уйти в подполье, он рассказал своему духовнику о царившем в его душе смятении, и тот посоветовал ему принять это испытание, ниспосланное Богом, чтобы укрепить свою веру. Во имя любви и службы Господу доминиканец был готов вынести любые страдания, но сегодня он чувствовал себя уставшим от бесплодных молитв, слова которых казались ему сейчас лишенными своего первоначального смысла. Все это выглядело теперь поразительно наивным, а люди, посвятившие свою жизнь служению обману, казались ему глупцами или духовно бесчестными и зловредными существами. В этом он винил своих учителей, которых раньше считал великими католическими умами, по сравнению с которыми он был ничтожеством. Все эти аббаты из Рансэ, Огюстэна, Жан-де-ла-Круа, Терэз-д’Авила, Шатобриана, Боссю — все служители Церкви ошибались; они ввели в заблуждение и его. Неужели их жалкие слова могут умерить страдания искалеченного юноши? Что можно ответить на молчаливый упрек в глазах матери? Куда подевались слова утешения, которые он так щедро расточал в адрес раненых и умирающих во время испанской революции? Он стал похож на евангельскую смоковницу, красивую, но бесплодную. Кому нужно его существование, если оно никому не приносит облегчения? По его вине Люсьен на всю жизнь останется калекой. Потому что именно он виноват в том, что парень пошел в Сопротивление. Останься Адриан, как ему приказывали, в своей обители на улице Сен-Жене, вместо того чтобы играть в партизанского кюре, никогда племянник не присоединился бы к нему. И в то же время он понимал, что, может быть, это совсем не так, что его поступок совершенно не повлиял на решение Люсьена. Они много говорили об этом во время бесконечных зимних ночей, проведенных на ферме, служившей укрытием для партизан. Вначале их было меньше есятка, но постепенно к ним присоединялись те, кто не желал отправляться на работы в Германию. Сейчас их уже тридцать человек, и за каждого он несет ответственность. Он оыл не только командиром этой группы, но и ее душой. Никогда и ни в чем он не допускал проявления своих духовных терзаний. Впрочем, в отряде немногие знали, что он священник. Все восхищались его осторожностью, чутьем и умением создать почти нормальные условия для жизни в любой обстановке. Благодаря своему превосходному знанию местности и окрестных жителей Адриан Дельмас всегда находил, в какую дверь постучать, чтобы получить помощь, деньги и продукты. Один из его друзей по коллежу, франкмасон и видный человек в Ла-Реоли, создал отряд, имевший регулярную связь с масонскими кругами Великобритании, которые организовали выброску с парашютами продовольствия, оружия и одежды. Повседневная работа, организация охраны, нападения на службы сбора налогов, мэрии, повреждение линий электропередачи, распространение листовок, подпольных газет, изготовление поддельных документов, переправка в Испанию еврейских семей — все это занимало дневное и вечернее время Адриана Дельмаса, но ночами, бесконечными ночами, он изнурял себя чтением Евангелия и вновь и вновь пытался сблизиться с ускользающим от него Богом. На рассвете ему удавалось забыться коротким сном, наводненным дьявольскими символами, порожденными воображением средневекового монаха, или изощренными истязаниями, описанными Октавом Мирбо в «Саду пыток». Из этого забытья он выходил разбитым и обуреваемым печалью. Эти ночные терзания дали о себе знать: лицо его испещрили глубокие морщины, волосы поседели, а одежда свободно висела на исхудавшем теле. Увидев, как изменился доминиканец, доктор Бланшар высказал ему свое беспокойство за его здоровье. В ответ Адриан лишь резко рассмеялся. Его сейчас поглощали совершенно иные мысли. Что теперь делать с Люсьеном? Не может быть и речи о том, чтобы надолго оставить его в Монтийяке, это очень опасно. Отвезти в лагерь? Но это можно будет сделать не раньше, чем через два-три месяца. Отправить в Испанию? Это, конечно, выход, но в последнее время было очень много провалов… Нужно бы посоветоваться с отцом Бертраном из Тулузы. У него есть связи среди швейцарских монахов…