В камерах постепенно загорался свет. Медленно поднимаясь со своих мест, узники щурили глаза.

Они знали, со вчерашнего дня…

Всю ночь дул порывистый ветер, пробивавшийся сквозь щели полов и порогов барака в лагере Мериньяк. Он приносил с собой немного воздуха людям, лежащим на неудобных металлических нарах, едва прикрытых грязными соломенными подстилками. Было пять часов утра. Узники не спали.

Люсьен Валина из Коньяка думал о своих детях, особенно о младшем — Серже. Малышу едва исполнилось семь лет, и Марго, жена, слишком его баловала. С какой грубостью немцы забросили их в грузовик! Господи! Где теперь его семья?

Габриэль Кастера думал о своем отце, Альбере. Они простились лишь несколько часов назад, когда старика забрали в тот барак, что стоит немного в стороне от других. Воспоминание о слезах на щеках отца были невыносимы. Какое счастье, что рядом со стариком остался Рене, старший брат.

У Жана Лапейярда сжималось сердце, когда он смотрел на Рене де Оливерия и на этого незнакомого ему юношу, который играл на губной гармошке, чтобы скрыть свой страх. Как они молоды! «Где же ты, Берта?»

«Не надо воспитывать малыша в духе ненависти», — написал жене Франк Сансон.

В лагере царила непривычная суматоха. В проеме внезапно распахнувшейся двери Раймон Рабо увидел грузовики вермахта, окруженные десятками, одетых в серо-зеленое, солдат. Его обдало холодным и влажным воздухом. Было еще очень темно. Штормовые лампы в руках охранников освещали большие лужи. Немцы установили перед дверью пулемет. Губная гармошка смолкла.

Они знали со вчерашнего дня…

Заместитель начальника Руссо, говоривший с немецким офицером, направился к бараку.

— Услышав свое имя, выходите. Не заставляйте этих господ ждать. Поторапливайтесь. Эспань, Жигур, Кастера, Нутари, Портье, Валина, Шарден, Мейе, Вуане, Элуи…

Один за другим узники выходили и, подталкиваемые солдатами, выстраивались в колонну, поднимая воротники курток и поглубже надвигая береты и картузы.

— Пошевеливайтесь. Залезайте в грузовики. Жонэ, Бруйон, Менье, Пуэш, Мулиа…

Франк Сансон с ловкостью своих двадцати двух лет запрыгнул первым.

В лагере возник, постепенно нарастая, какой-то неясный гул. За окнами бараков стояли узники, чудом узнавшие о происходящем. Один, затем другой, затем десяток, сотня, тысяча начали петь «Интернационал». Рокот вырывался из легких и устремлялся к грузовикам, увозившим товарищей, сохранивших свое мужество и достоинство. Грязь, дождь, выкрики охранников и даже страх превратились в ничто перед этим мощным напором.

Было семь часов утра. Грузовики, выехавшие из казармы Буде, форта «А» и лагеря Мериньяк двигались по дороге на Суж. При виде колонны женщины крестились, а мужчины снимали шляпы. У въезда в военный лагерь грузовики замедлили ход. Узники, углубившись в свои мысли, не обращали внимания на четырех солдат, направивших на них свое оружие. На ухабах разбитой дороги их бросало друг на друга.

Грузовики остановились. Солдаты раздвинули брезент, опустили борта и спрыгнули на песок.

— Schnell… Schnell… Aussteigen…[1]

Оттесненные в угол, узники переглянулись и машинально пересчитали своих товарищей. Семьдесят. Их было семьдесят… Семьдесят человек, которые со вчерашнего дня знали, что должны умереть.

После того, как в Париже было совершено покушение на немецкого офицера Карла Оберга, глава СС и полиции Гельмут Кнохен потребовал от правительства Виши список из ста двадцати заложников. Было отобрано сорок шесть узников из лагерей Компьена и Роменвиля. Фридрих-Вильгельм Дозе, эсэсовец из Бордо, прислал недостающих.

— Габриэль!..

— Рене!..

Братья Кастера бросились в объятия друг друга. Каждый из них так надеялся, что в списке приговоренных окажется только он…

Какой-то толстый офицер встал перед заложниками и начал что-то читать, наверное, приговор. Какое им дело! Внезапно юный голос заглушил слова, произносимые немцем:

— Вставай, проклятьем заклейменный…

— …Весь мир голодных и рабов…

Поначалу робкая песня, постепенно разрастаясь, будто бросилась в лицо врагам. Они не понимали грозных слов, но чувствовали, как вдохновленная песней толпа постепенно превращается в некий монолит, силу, взывающую к возмездию.

— …Это есть наш последний и решительный бой…

Через каждые пять метров возвышается столб. Вдоль песчаного склона их десять, и десять человек самостоятельно подходят к этим столбам и становятся перед ними.

Они отказываются завязывать глаза. Старый дрожащий от страха священник благословляет их. Взвод, выделенный для расстрела, выстраивается на позиции. Раздается команда… Грянул первый залп… Под ударами пуль тела вздрагивают и медленно оседают…

После едва заметной заминки голоса вновь подхватывают песню и еще громче звучат в тишине дождливого утра.

— …Это есть наш последний…

Тела казненных, брошены в огромный ров, вырытый позади склона.

Дождь прекратился. Слабые лучи солнца освещают песок. Запах грибов и сосен смешивается с запахом пороха. Кровь вперемешку с лужицами воды у подножия столбов медленно впитывается в песок.

Выполнив свою задачу, солдаты уезжают. Песчаная равнина Сужа, вблизи Бордо, девять часов утра. 21 сентября 1942 года.

1

После смерти Пьера Дельмаса его сестра, Бернадетта Бушардо, попыталась взять в свои руки управление поместьем. Добрая воля славной женщины была столь же очевидна, сколь и ее полная неспособность наладить дела в Монтийяке.

Сидя за столом брата, она перебирала бумаги, жалуясь Камилле д’Аржила, предложившей ей свою помощь:

— Бог мой, что с нами будет? Я ничего не понимаю в этих цифрах! Надо спросить у Файяра.

— Отдохните, мадам. Я попытаюсь разобраться.

— Спасибо, милая моя Камилла, вы очень добры, — ответила та, поднимаясь. — Леа следовало бы взять себя в руки, — добавила она, снимая очки, — мне тоже тяжело, но я держусь.

Камилла попыталась скрыть улыбку.

— Вы, несомненно, гораздо сильнее.

— Конечно, — согласилась Бернадетта Бушардо.

«Как глупа эта женщина», — подумала Камилла.

— Спокойной ночи, дитя мое. Не засиживайтесь допоздна.

Дверь беззвучно закрылась. Тяжелые шаги на лестнице, как всегда, скрип десятой ступеньки, а затем вновь тишина спящего дома, тишина, иногда нарушаемая порывом холодного ноябрьского ветра, заставляющего содрогаться стены и трепетать пламя в камине. Стоя посреди теплой комнаты, Камилла невидящим взглядом смотрела на огонь. Внезапно треснуло полено, и по ковру разлетелись искры. Молодая женщина вздрогнула и торопливо собрала тлеющие головни каминными щипцами. Ими же она воспользовалась для того, чтобы подбросить виноградной лозы в огонь, испугавший ее своей веселой выходкой.

Потуже затянув пояс халата, она села за стол Пьера Дельмаса.

Камилла работала полночи, поднимая голову лишь для того, чтобы растереть болевший затылок.

Пробило три часа.

— Ты еще не ложилась! — воскликнула Леа, входя в комнату.

— Кажется, ты тоже, — ответила Камилла с нежной улыбкой.

— Я пришла за книгой, никак не удается заснуть.

— Ты приняла таблетки, которые дал тебе доктор Бланшар?

— Да, но от них я лишь проходила весь день в каком-то дурмане.

— Скажи ему, и он даст другие. Тебе необходимо поспать.

— Я и хочу этого, и в то же время боюсь. Стоит мне заснуть, как появляется тот человек из Орлеана. Лицо его все в крови. Он подходит ко мне… пытается схватить и говорит: «Почему ты убила меня, маленькая шлюха? Иди ко мне, красотка, иди, я покажу тебе, как это приятно — заниматься любовью с мертвецом. Уверен, что тебе это понравится. Ну… дрянь, тебе нравится это, падаль, ты…»

— Прекрати, — вскрикнула Камилла, передернув плечами, — прекрати!