Поначалу она пыталась вызвать в себе эти чувства во время половых сношений с мужем, но с тех пор, как она поняла, что Элиас жадный человек, к тому же любящий поиздеваться над людьми, она перестала это делать. Это стало казаться чем-то вроде измены любимому, осквернением воспоминаний о днях и ночах с ним.

И вот теперь эта греза снова появилась, и к ней примешивалась сладкая тоска. Однако казалось, что это никак не было связано с Дугом. Это не могло быть связано с Дугом, ведь до сих пор она мечтала и тосковала только о Саймоне.

А молодой раб Аквази все так же мечтал о Норе. Еще больше, намного больше, с тех пор как Дуг Фортнэм снова появился здесь, и особенно с тех пор, как Нору и Дуга стали все чаще видеть вместе. При этом он испытывал не ревность, а скорее мрачное удовлетворение, оттого что подтвердилась его догадка: миссис не любит баккра, у нее нет ничего общего с Элиасом Фортнэмом. Она была с Дугом, а это означало, что точно так же она могла быть и с ним, с Аквази. Не было ничего, в чем Дуг превосходил бы Аквази, конечно, за исключением того, что он был сыном баккра, но об этом раб думать не хотел. Он с большим удовольствием думал о том, как часто в свое время побеждал тогдашнего друга. Он побеждал его в беге наперегонки, в борьбе и даже в умении считать. Не было ни одной дисциплины, в которой он не решился бы помериться силами с Дугом Фортнэмом. И молодой раб не понимал, почему Нора должна была предпочесть сына баккра ему, Аквази.

Конечно, не было никого, кому он мог бы доверить эти свои мысли. Однако он мог представить себе, что сказали бы по этому поводу мама Адве, Харди или Тоби. Нора белая, а он — черный, она хозяйка, а он — раб... Однако, вопреки разуму, Аквази верил, что любовь может преодолеть все эти преграды. И он желал Нору каждой клеточкой своего сердца. Если бы она чувствовала к нему хотя бы половину той любви, что испытывал он... И она почувствует, если хотя бы раз увидит в нем мужчину, сильного мужчину, который сможет защитить ее, бороться за нее, который сможет любить ее сильно и умело. Ей уже, наверное, давно надоело старое вялое тело баккра! А Дуг... Аквази ведь все равно лучше. Нора только должна... увидеть его, Аквази.

Однако Нора никогда не смотрела на него таким взглядом, о котором он мечтал. Она дружелюбно смотрела как бы сквозь него, когда он приветствовал ее или они перебрасывались парой слов. Это надо было менять. Однако все его попытки показать себя в лучшем свете, проявить свое умение и ловкость проваливались. И однажды Аквази понял, что исчерпал все возможности привлечь внимание Норы без посторонней помощи. Его собственной привлекательности не хватало, ему нужно было пособничество духов.

Аквази задрожал уже от одной мысли о возможных последствиях — ведь белые люди могли поймать его, — но, в конце концов, решил, что любовь Норы стоит этого риска. Ночью он тайно выскользнул из своей хижины, пробрался к сараям, вздрагивая от каждого шороха, и как можно тише открыл дверь курятника. Куры спали на жердочках. Это сильно облегчало дело. С колотящимся сердцем Аквази схватил одну из куриц и засунул всполошившуюся птицу в мешок, принесенный с собой. Теперь ему придется прятать курицу до следующего дня, но это должно ему удасться. А затем он сможет обратиться к колдуну-обеа. Аквази облегченно вздохнул и отправился в свою хижину. Первый шаг был сделан — курица у него была.

А Маану мечтала об Аквази. Она всегда любила его, но сейчас, когда ее отношения с миссис охладели, она все больше тосковала о близости с ним. При этом она не понимала, почему он, наконец, не поцелует ее или ночью не постучится в дверь ее хижины. Они виделись каждый день, и он искал встречи с ней — в этом она была уверена. Иначе зачем бы он рисковал получить удар плетью, оставаясь с ней подолгу и помогая миссис готовиться к уходу за больными? Зачем он приходил в огород при кухне, когда миссис разговаривала с Адвеа? Почему он приносил Маану редкие цветы и целебные травы, чтобы миссис могла определить и высушить их? Маану не испытывала сомнений в том, что ухаживания Аквази адресовались именно ей. Но как бы часто она ни давала ему понять, что открыта для него, — он не обращал на это никакого внимания.

И тогда Маану начала думать, что с Аквази что-то не так. Может быть, в него вселился злой дух, который парализовал его мужскую силу или же ослеплял его, когда Маану улыбалась ему и проходила мимо, покачивая бедрами. По словам мамы Адве, такое вполне могло быть. Мужчину можно было заколдовать, причем за этим колдовством чаще всего стояла другая женщина.

«Но кто это может быть?» — в отчаянии спрашивала себя Маану.

Недавно мама Адве снова сказала ей, что Аквази, наверное, просто любит другую. Повариха была далеко не в восторге от желания дочери взять себе в мужья раба с плантации. В качестве зятя ей больше по душе был бы один из конюхов или домашних слуг, и на этот союз, может быть, дал бы согласие сам баккра, и уж точно — миссис. До сих пор Элиас Фортнэм, правда, не женил между собой никого из своих рабов, однако положение его домашних слуг, как правило, было неплохим. Может быть, в этот раз он бы даже снизошел до того, чтобы подарить им совместную хижину и устроить маленький праздник. Адвеа мечтала о такой свадьбе для своей дочери, но в случае с Аквази это было безнадежно. Как бы Адвеа ни любила своего воспитанника, она не думала, что непокорного раба с плантации ожидает большое будущее. Его когда-нибудь или забьют до смерти, или продадут. Или же он уговорит Маану бежать, а к чему это приведет... Обоих рабов с плантации Холлистера поймали через неделю после их бегства, и лорд не отказал себе в удовольствии прилюдно наказать их. Перед согнанными в кучу рабами — даже Фортнэм приказал своим рабам пойти туда, хотя его сын и миссис возмутились этим, — Холлистер приказал отрубить мужчине ногу, а женщину наказать плетьми. Мужчина выжил. Женщина же умерла через несколько дней, и вместе с ней — ее нерожденный ребенок.

— Мужчина может любить кого угодно, — неопределенно ответила Адвеа на вопрос своей дочери. У поварихи было совершенно дикое подозрение по поводу Аквази, но вслух она не высказала бы его никогда. Она ни за что не решилась бы сказать, что Аквази, наверное, околдовала миссис.

— Одно я знать точно: тебя, Маану, он не любит. Это видеть каждый, у кого есть глаза в голове. Забывать его, Маану. Есть много ниггеров на конюшне. Много красивых сильных ниггеров.

Адвеа постоянно твердила об этом, но Маану хотела только Аквази и никого другого. При этом она была абсолютно убеждена в том, что ему нужен был только толчок, чтобы полюбить ее. Может быть, какие-то чары, которые могли бы расколдовать его, если он действительно был заколдован другой женщиной. Маану уже не знала, к чему ей прибегнуть. Все, что она могла сделать, чтобы обратить на себя внимание Аквази, девушка уже сделала. Теперь ей нужна была помощь духов!

Однако для того, чтобы вызвать духов, ей нужно было преодолеть себя, ведь Адвеа всегда утверждала, что воровство — это самый тяжкий грех. Чего бы ни было у баккра на совести и как бы они ни обращались со своими рабами, их имущество было их собственностью, и обворовывать господ было нельзя. Конечно, никто из кухонных рабов не придерживался этого строго: время от времени какие-то мелочи уходили на сторону, слуги таскали со стола лакомства, чтобы порадовать друзей или членов семьи. Однако по-крупному не воровал никто.

Поэтому у девушки совесть была очень неспокойной, когда ночью с мешком под мышкой она выскользнула из хижины матери. Но Маану решительно подавила в себе угрызения совести и отправилась к сараю. Дрожащими руками она раскрыла мешок и подозвала кур, которые послушно подошли к ней. Маану часто кормила их. Но сейчас она была здесь, чтобы совершить чудовищное преступление.

Маану украла курицу.

Глава 6

Колдун-обеа сидел перед своей хижиной, когда Маану под прикрытием вечера пришла к нему. Как всегда, Квадво был занят: его крепкие черные руки что-то размешивали в горшке, в котором он обычно разогревал свиной смалец в качестве основы для какой-либо мази. Он мог совершенно открыто разжигать огонь, и ему не нужно было воровать ингредиенты для его целебных напитков. То, что он не собирал или не выращивал сам, ему с удовольствием предоставлял баккра. В конце концов, это официально приносило пользу его лошадям в конюшне — белые люди знали колдуна-обеа не как Квадво, а как Питера, кучера и главного конюха.