Охота была его неистребимой страстью с давних лет. Он любил в ней не столько удачу, сколько сам процесс тщательной подготовки к охотничьему сезону, торжественного выхода на озера и первого выстрела еще не по цели, а так себе, в никуда.

И вот нагрянуло открытие охотничьего сезона. Это было воскресенье, а выходные дни в театре — по понедельникам. Всё складывалось лучше нельзя. Утром в понедельник я помогал Анатолия Васильевичу собираться в путь — дорогу. На случай ненастья у него был старенький дождевик, обшарпанный и грязный. Шварцман тщательно чистил его перед тем, как надеть, хотя дождевик вряд ли мог бы ему пригодиться: погода стояла теплая и ясная.

Потом он долго примерял резиновые сапоги. Зачем примерял, он не смог бы объяснить толково. Ведь за то время, пока они отдыхали, сапоги не уменьшились в размере, как не увеличились и сами ноги.

Но если не колдовать над своим охотничьим хозяйством, то сама охота теряла половину своего очарования. Это было уже не романтическое действо, а так себе, обычное занятие для любителей хорошо поразмяться перед грядущей рабочей неделей.

Сапоги после примерки Шварцман не снял. В них он целый час, а может, и того больше, шлепал по комнате и по двору, в них же проворно зашагал по городу, шоркая резиновыми голенищами. И вид у него был отчаянный, как будто он отправлялся на великий подвиг.

Но всё это было ничто по сравнению с тем чучелом, которое мы увидели на паромной переправе через реку Чулым. Опершись на перила парома и заложив ногу на ногу, нас ожидал благородный отец Георгий Михайлович Горский. На нем был поношенный сюртук времен очаковских и покоренья Крыма. Сюртуку, очевидно, не нашлось места в театральной костюмерной даже в качестве половой тряпки. Актер был в брюках галифе и в модных тогда тапочках из резины, а седую голову его венчала тирольская шляпа с пером. Ачинцев должно было поразить это удивительное смешение элементов мужского костюма XVII — ХХ веков, достойное разве что бедного Шмаги из «Леса».

Но ачинцы с подчеркнутой иронией косились на актера. Вырядился, мол, как петух на куриную свадьбу. А которые очень уж жалостливые из них только и отметили про себя, что нечего надеть человеку, проживает, мол, в беспросветной нужде. Оно и понятно: давно ли закончилась война и людям наесться бы вдоволь, а о нарядах пока что нечего и думать.

И невдомек было многим, что это сам король сцены, решивший позабавиться на природе. Впрочем, не только отдаться во власть развлечений. У королевских забав было еще одно назначение, которое почему-то скрывалось от подданных простолюдинов: наесться до отвала утиного супа, компоненты которого — картошка и лук — были в ягдташе.

Ягдташ! И кто только перенес тебя из Европы на широкие просторы России! Но здесь хорошо прижилась эта пузатая, как матрешка, сумка из бычьей кожи, с ремнем через плечо, с бахромой по краю, с колечками да кожаными узелками! Не было бы тебя, куда бы сунула заветный сувенир — бутылку самогона — жена Георгия Михайловича, стало быть королева, иначе её не назовешь? И не было сомнения, что бутылка в положенный час будет извлечена из ягдташа, а место её в ягдташе займет настрелянная дичь Много дичи! Ведь это же только второй день охотничьего сезона.

Но расчеты были всего лишь из области предположений. А пока что мы плыли на пароме к причалу на левом берегу Чулыма. У нашей небольшой компании был явно независимый вид. Нам черт не брат и сам сатана не родич!

Лодка парома прошуршала по камням и замерла. С этого момента мы считали на утиной охоте. И что бы с нами ни случилось, непременно войдет в летопись актерской жизни, не слишком богатой на яркие события. Когда-то в гримировочной театра кто-то из нас троих заведет разговор об этом историческом дне и вся труппа позавидует нам дружной черной завистью.

А затем было то, что мы уже видели на известной картине Василия Перова «Охотники на привале». Кстати, Перов наш земляк, хоть и из далекого от Ачинска Тобольска. Роли охотников распределились между нами так: охотничью байку рассказывает Георгий Михайлович, в правдивости повествования сомневается Анатолий Васильевич, а поглощен услышанным я.

Разумеется, были и некоторые другие совпадения, но они не связаны с перовской картиной и о них упомяну по ходу событий. Как говорится, всему свое время и свое место.

Раскладывали костер профессионально, не было серьезных промашек и в чистке картофеля и лука, хотя Георгий Михайлович не очень-то экономил на кожуре. Когда же предварительная подготовка к утиному супу завершилась, можно было позволить себе и по рюмочке самогона, что мы и сделали. И с нетерпением стали ждать вечернего лёта дичи. Разумеется, ружья, в том числе и моё, наготове. Скрадки оборудованы по всем правилам охотничьей науки.

Солнце уже скатилось за тальники и тополя, столпившиеся вокруг озера. Наступила такая тишина, что каждый из нас слышал биение собственного сердца. Откуда-то появилась пара чирков. Утки сделали над нами замысловатую петлю и удалились.

Чирки были предвестниками большой вечерней тяги. По крайней мере, на это надеялись мы. Однако день быстро шел на избыв, а утки уже не появлялись.

— Ты куда нас привел? — не пытаясь скрыть раздражение, спросил Горский.

— Откуда знаю? — пожал плечами я. — Вы сами облюбовали это озеро.

— Он тут напакостил своим керосином, Убил всё живое! — сказал обо мне Горский.

Анатолий Васильевич решительно встал на мою сторону:

— Так это же было давно.

И в самом деле, прошло уже четыре года. А казалось, это случилось вчера. И на меня сердится не актер Горский, а тот человек с двустволкой, который гнал меня с этих озер. Как же, однако, повторяются жизненные ситуации!

Мы выпили еще, теперь уже с горя, и Георгий Михайлович вернулся в свой скрадок. Он надеялся дождаться какого-нибудь заблудшего селезня. Ведь супчик надо было варить — проголодались изрядно.

И вдруг вечернюю тишь разорвал гулкий выстрел. И тут же за ним послышался легкий всплеск от падающей в воду птицы. Мы с Шварцманом бросились к заводи и увидели почти у самого берега барахтавшегося Горского.

— Попал! Попал! Вот она! — торжествующе кричал он, размахивая над головой кряковой уткой. Это была несомненная удача!

Затем всё произошло, как в кино. В кадре появился еще один человек. Ну, совсем как мой давний знакомый. Снова повтор той же классической сцены, которая произошла здесь когда-то со мной.

И точно так же, как тот самый охотник с двустволкой, человек смачно выматерился и крикнул Георгию Михайловичу:

— Ты что наделал, мудак! Ты убил мою подсадную утку! А ну, вылазь! Я тебе сейчас покажу!

В руке его было ружье. Но вскинуть его человек не успел. Он заметил нас и дал задний ход. Убитую утку, разумеется, забрал и, прежде, чем скрыться в густеющей тьме, презрительно сплюнул в нашу сторону и сказал:

— Говорите спасибо арифметике.

Я подал пересохший от волнения голос:

— За что?

— А за то, что не попались мне в одиночку.

И ушел в тальники. А мы, голодные и злые, молча улеглись у потухшего костра и уснули. Когда же проснулись, были густые сумерки. И никак нельзя было понять, что же это? Вечерние сумерки или сумерки перед рассветом?

Вспоминая мелкие детали первой своей охоты, я почему-то опять же думаю о Черной вдове. Какие сумерки наступили для неё сейчас? Что последует за ними: день или ночь?

В гостях у Гипноса

Даже первоклашкам нынче известно, что Гипнос — греческий бог сна. Греки — большие фантазеры, этого у них не отнимешь. То олимпиаду выдумают, то греко — римскую борьбу, то Пенелопу бросят в крепкие объятия Одиссея. А что им Гипнос, лежебокам? Они — раз и в дамках!

Однако в этой главке речь пойдет не столько о Гипносе и гипнозе, сколько о непредсказуемых последствиях оных. Но сперва хочется коснуться такой завораживающей темы, как ночь, ибо ночь и гипноз — очень близкие и взаимно сопряженные понятия Я люблю это колдовское время суток, когда в искрящийся мир звезд являются добрые и злые духи, и ты их не то, что видишь и слышишь, но и можешь вступить с ними в непосредственный контакт. Именно ночью проявляется подлинная красота всего сущего и зарождающегося на земле. Каждая ночь — это бесценный подарок судьбы.