Ари сказал мне: «Ты ничего не теряешь, цыпленочек». Джеки сказала мне: «Я буду давать тебе двести тысяч долларов в год, о'кей»?

Меня попросили завтра же покинуть город, вот так.

Она увела у меня еще Рондо Мондиарждино, моего турвильского архитектора, у которого я научилась своему ремеслу и потом обустроила дом Ари на его чертовом острове. Он назывался Розовым. Это могло бы стать отличным заголовком в газете:

однако ни одна из газет такого не написала.

Желтый свитер

Когда мы ездили на море, Дженет всегда составляла программу для всех и каждого. Единственный, кого она в нее не включала, был папа. Более того, она тщательно следила за тем, чтобы он держался на расстоянии. Мне кажется, что сегодня я поступаю точно так же: я никогда не говорю о Дженет.

У них с Хаджхаем было двое детей. И после его смерти в Джорджтауне она вышла замуж в третий раз за друга детства. Бывшая жена которого была подружкой невесты на свадьбе Дженет и папы. Вот он, здесь.

Джеки попыталась помешать этой свадьбе. Я была с ней солидарна. Дженет ничего не хотела слушать. Она была единственной, кто оказывал сопротивление Джеки. Мы — Джеки и я — явились на церемонию, но в разных автомобилях.

И из церкви вышли по отдельности.

Единственное, что вертелось в моих мыслях, так это старая песенка Блэк Джека: «Все мужчины крысы…». Он пел ее по всякому поводу, и его разговоры редко заканчивались без того, чтобы он не сказал, что все мужчины крысы. Мне было десять лет, когда я узнала, что мои дедушка и бабушка были против свадьбы Дженет и Блэк Джека. Но Дженет все-таки настояла на своем. Она вышла замуж в церкви Святой Филомены; стоя рядом с ней, Блэк Джек сквозь зубы насвистывал «Все мужчины…»

Дженет была молода, прекрасна, необузданна.

Ее улыбка сглаживала все.

Дженет улыбалась не часто. Она редко улыбалась дома.

Она пила тайком.

Ее родители, мои дедушка и бабушка, расстались, однако не стали доводить дело до развода.

Я поехала в Восточный Хэмптон повидать Дженет, зная, что она заболела и что Джеки не было до этого дела.

Дженет была все в том же старом доме в Восточном Хэмптоне, пережившем Блэк Джека, Хаджхая, смерть дочери Дженет и Хаджхая.

Еще один рак.

Друг семьи.

Дженет лежала в своей постели. Медсестра или сиделка, которая безучастно могла относиться к тому, кто находился между жизнью и смертью, занималась никому ненужными мелочами.

— Как ты поживаешь, моя родная? — спросила меня Дженет. — Ох, Джеки, ты приехала слишком рано, чтобы увидеться с отцом, он до сих пор в «Рэкет Клабе».

Сиделка подмигнула мне.

Дженет продолжала говорить о Блэк Джеке.

С Джеки.

Она прожила еще восемь лет, составляя его любимые меню и надеясь, что по дороге он не попадет в пробку.

Не знаю, какие чувства я испытывала к своей сестре. Это слово «сестра» казалось мне самым нежным из всех существующих. Оно ассоциировалось у меня с Восточным Хэмптоном, с временами, когда Джеки защищала меня от Дженет, тем не менее я больше не любила этот дом и я больше не любила Джеки.

О, ничего-то я об этом не знала…

Когда у вас есть сестра, вы не задаете себе вопросов. Она — первый человек, на кого вы обращаете внимание, не считая родителей — первых людей, которых видите. Рано или поздно вы взглянете на нее по-другому, однако не будете знать заранее, когда это произойдет. Вы живете с мыслью, что рядом с вами кто-то есть. Что такое сестра? Вы знаете вашу сестру — она отнимает ваши вещи, внимание ваших родителей, мужчину, которого вы желаете, однако это не ответ на вопрос, который вы годами не задаете себе: что такое сестра?

В этом есть что-то несправедливое. Вы на всю жизнь связаны с человеком, который, по большому счету, является вашей половинкой. Она живет в вас. Вы хотели бы иметь возможность выдворить ее и в то же время не терять ни минуты от общения с ней. Вам не хватает ее настолько же, насколько она бывает вам невыносима — только в разное время.

Однако вы тоже живете в ней и не желаете переезжать.

Джеки предала меня как минимум дважды, а может, и намного больше. Несмотря на то, что произошло в Нью-Йорке с Тини, а также после ее брака с Ари, мы продолжали видеться, и наши встречи не были простой формальностью. Я не могла идти к ней, не думая: «она моя сестра», и в моей голове начинало все путаться, о чем никто и не подозревал. Ничто никогда не происходит так, как думают другие.

Ничто.

Со своей стороны я прилагала много усилий. Я работала еще упорнее, чем раньше, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Если бы это стало известно, мне была бы крышка. Я организовывала вечера для сильных мира сего — американских нуворишей. Но я отдавала предпочтение европейцам, прибывавшим из Европы. Было естественно, что Княгиня учит их жить в этом мире. Если я рассылала приглашения, то никому не удавалось найти в этом повод для сплетен. К тому же в Нью-Йорке этим занимались все. Общество так изменилось. Знатное происхождение, «Рэкет Клаб», Первый светский бал — все подделывалось, имитировалось, копировалось, чтобы быть просто-напросто проданным журналам. Европа поставляла нам новых Американцев. Понимаете, путешествий в Европу больше не было: Европа и Америка стали взаимозаменяемы.

Оставалась одна Джеки.

Она совершенно не менялась.

Наконец-то она чувствовала себя в безопасности с деньгами, которые оставил ей Ари — на самом деле он ей ничего не оставил. Джеки пришлось сцепиться не на жизнь, а на смерть с его дочерью, чтобы не упустить своего. Джеки была великолепна — мертвая хватка.

Все мужчины крысы, не так ли?

Мы без конца ходили на похороны: Дэвид Харлеч, Питер Лофорд, сын Бобби; она пожелала пойти на похороны Дэвида и, Бог мой, так распереживалась, что ее можно было принять за его вдову. Я пошла с Джеки в надежде поговорить с Тини, однако Тини была там только для нее. Они провели весь вечер вместе, уединившись в маленькой гостинице, куда нас выдворила Памела, жена Дэвида.

Мы виделись все реже и реже, пока и совсем не перестали.

Она собиралась в последний раз вернуться в Европу, однако не предложила мне отправиться туда вместе с ней.

Ах да, одним апрельским утром я увидела ее в Центральном парке, увидела своими собственными глазами в джинсах. Издалека. На карусели с ее внуками, рядом с автоматом с содовой. Она гуляла со своей семьей, понимаете! Вероятно, это была одна из ее последних прогулок, как раз перед смертью — старой подругой семьи.

574-я страница ее последней биографии повергла меня в состояние шока: «Наконец Джеки могла считать, что больше не несет ответственности за Скейт». Возможно, вы ее читали. Что касается меня, то я, прочитав ее, осталась совершенно одна. Я больше не жила в ней. Неужели в ее жизни я была таким бременем, таким невыносимым бременем?

Нимфа Центрального парка. Уже и не помню, кто так назвал ее после смерти. Я заметила ее, но не подошла.

Ну да, я тоже иногда прогуливаюсь в Центральном парке.

И я влюблена в вид, который открывается, когда смотришь на «Филип Моррис Билдинг»: зелень деревьев, словно густое, ужасно токсичное облако; уходящие ввысь небоскребы, словно отчаянные попытки выжить; нью-йоркское небо, словно искупление грехов.

Сомневаюсь, что это может кого-нибудь заинтересовать.

Когда Джеки умирала, я не стояла у ее изголовья. Она не предупредила меня, что собирается ускорить свой конец. Я больше не жила в ней, а она больше не жила во мне.

Джеки не оставила мне ничего в своем завещании. «Я столько сделала для Скейт на протяжении всей моей жизни», — вот что она написала.

Она завещала миллион долларов Тини.

У нее было доброе и благородное сердце, она обладала железной волей, отличавшей ее от всех остальных людей; однако силы свои она черпала в мести и обольщении — вот что я выгравировала бы на ее могиле.

Слишком длинно.