— Желаете позавтракать с нами или предпочтете…

— Это было бы замечательно.

Он сел, задел коленом никелированный подлокотник кресла паралитички и извинился. Карола налила кофе в хрупкую, почти прозрачную чашку. Он испугался, что горячая жидкость растопит чашку, словно сахарную, и в тот же миг уловил запах молодой женщины. Гвоздика и бриошь.

Средний возраст собравшихся, должно быть, перевалил за семьдесят пять. И среди всех них — она, Карола.

Сестры зашептались между собой. Раздался едва уловимый смешок Ингрид Волленхаус.

— Моя сестра поет, — сказала она. — Но она стесняется вам в этом признаться.

Эльза Кюн постучала серебряной ложечкой по блюдцу:

— Неправда. Это было давно, я уже все позабыла. Я не пела с тех пор, как уехала из Герольштайна.

Он услышал, как тапочки Каролы зашуршали по гравию. Она удалялась в сторону кухни. За ней по пятам шла кошка коричневого окраса. Видимо, Бабуся, жительница сломанного холодильника. Мертвые водянистые глаза Людвига обратились к Эльзе.

— Я слышал, как позавчера ты пела в салоне, мама…

Орландо пригубил кофе. Тот был горький и чуть теплый.

Он улыбнулся старой даме. Ее пальцы бегали по скатерти. На среднем красовался огромный перстень — должно быть, она часто его теряла.

— И что же вы поете?

Он увидел, как Карола возвращается из кухни с подносом. Голубой пар от кофейника завитками поднимался к зарослям навеса.

Петер Кюн резко повернулся к Орландо. Его лоснящиеся брови не шевельнулись, хотя лицо напряглось.

— Моя жена всегда поет одно и то же, — сказал он. — Она никогда не меняет репертуар.

След от конфитюра оставил росчерк на его подбородке.

— Так что же вы поете?

Карола поставила поднос на стол и села напротив тенора.

— «Вертера», — ответила она.

Она положила шесть коробок равиолей на банки вареной малосольной свинины с чечевицей и, сверившись со списком, вздохнула.

— Вечно я что-нибудь забываю.

Орландо взглянул на листок бумаги поверх ее плеча.

— Редко мне встречались семьи, менее озабоченные здоровым питанием, чем ваша.

— Они любят только консервы. Одно время они ели лишь колбаски из сушеного гороха, и так продолжалось полтора месяца. Двоюродная бабка сдалась первой. И тогда мы перешли на малосольную свинину с чечевицей. Своеобразный курс лечения.

Она покачала головой и толкнула тележку.

В длинных торговых рядах супермаркета еще почти никого не было. Они шли вдоль нагромождений баночного пива с левой стороны и бисквитов — с правой.

Из громкоговорителей лился непрерывный музыкальный компот, разбавленный рекламными объявлениями.

— Я забыла сыр для Петера, — сказала Карола. — Подождите меня у кассы.

Она убежала, а он встал в очередь за здоровячкой в цветастой юбке и варикозными икрами. Та поддерживала груду пивных банок, норовивших выпасть из тележки.

Вскоре вернулась запыхавшаяся Карола. В руках она несла молочно-белый цилиндр, покрытый прозрачной пленкой.

— Если ему не давать регулярную дозу, он способен симулировать инфаркт сутки напролет.

Орландо сгружал упаковки на движущуюся ленту.

— Неужели ему настолько трудно обходиться без сыра?

— Остальные тоже хороши. Отец как-то ночью пытался удушить обеих сестер подушкой. Они даже думали купить револьвер, чтобы защищаться от него.

Она расплатилась, и они вместе направились к машине, толкая перед собой тележку. Становилось жарко. Вершины пихт утопали в небесной лазури. Было одиннадцать утра.

Реальность ничем не напоминала оперу. Когда Орландо предложил ей эту прогулку, его воображение рисовало лесные тропинки, изогнутые мостики над горными по токами, привалы у корней вывороченных деревьев. Они бы почувствовали, как сквозь расщелины и впадины сама Германия вливается в них; она рассказала бы им, как плавно текут годы в Сафенберге, поведала бы о зимних вечерах перед потрескивающим камином, о сладких снах в снежные ночи…

Он переложил равиоли и захлопнул багажник.

— Я покажу вам ресторанчик недалеко от деревни, — сказала она. — Не хочу навязывать вам трапезы с нами, ведь теперь вы знаете, что вас ожидает.

— Поехали со мной. Не люблю есть один.

Она отрицательно покачала головой.

— У меня много дел. Вот уже двадцать лет как ни один из них не открывал крышку кастрюли.

— Приготовьте обед и возвращайтесь. Мы не будем заказывать равиоли.

Он тронулся с места. Руль обжигал руки, и он опустил стекло. Она забросила ногу на ногу и сквозь юбку помассировала колено.

— Разве что вечером, — сказала она. — Но нужно будет быстро вернуться.

— С десертом разберемся в машине.

Дорога шла в гору по гребню перевала, напоминавшего поднятый воротник. За развалинами стен среди раскаленных камней дремало аббатство.

— Это ничего, что сегодня утром вы не распевались? Я думала, что певцы…

— Все так думают. Но я никогда не распеваюсь.

Тем не менее ему стоило бы воспользоваться советом Ольги Везанской и поработать над своими диминуэндо. Всего двадцать пять минут занятий со старой преподавательницей — и ему уже казалось, что он заглянул в зияющую бездну. В такие мгновения он задавался вопросом, сможет ли претендовать хотя бы на место хориста в каком-нибудь армейском театре в Афганистане. Его два миллиона проданных дисков казались ему теперь самой большим недоразумением конца двадцатого столетия. И всё из-за этих чертовых диминуэндо. Он увидится с ней через пару дней в Мюнхене, и еще до того как откроет рот, она уже узнает, занимался он или нет. Если нет — заставит его наверстывать упущенное с помощью «сеансов гестапо», как она их называла. К слову, эти сеансы будут стоить ему бешеных денег.

За поворотом показалось кафе — шале, чьи покрытые фресками стены напоминали часовню в первом акте «Тоски». Над дверью усмехалась щекастая Дева Мария, а над металлической вывеской парил ангел с розовыми крылышками. Дальше на фасаде виднелись пастельные облака, золоченый епископ и несколько безымянных святых с облупившимися одеяниями и нимбами.

— Пожалуй, закажу-ка я пиво, — сказал он. — Огромную запотевшую кружку с копной пены.

— Вы его заслужили — вы ловко управляетесь с тележками!

Они расположились за железным столом в тени навеса. Внизу застывшим водопадом растекался лес. Орландо подумалось, что сверху все выглядело еще более романтичным, нежели на равнине. Он положил локти на стол и едва не опрокинул его, с трудом удержав равновесие.

— Сплошные совпадения, — сказал он. — У героини «Вертера» на руках была орава детишек, вы же — фея-благодетельница, окруженная стариками.

— Схожу за сигаретами…

Орландо остался один. Откинувшись на спинку садового кресла, он мог созерцать за ближайшим отрогом горного хребта массивные башни замка Бергфольд. Солнце стояло уже в зените, и ему показалось, что он различает зеркальную гладь спрятавшегося за горой озера.

В вышине парили птицы, и легкий ветерок понемногу относил их на восток.

Нет, правда, у меня нет живота. Этот идиотский утренний рефлекс… Он закрыл глаза и открыл их снова, услышав приглушенное чирканье спички. Карола курила спокойно, но затягивалась глубоко.

Он взглянул на нее. Она откинула голову на спинку, с облегчением вздохнула, и певец различил едва заметную карандашную линию на ресницах. Она накрасилась. Очевидно, для него — не для сборища же стариков! А может, для себя, у женщин этот машинальный жест еще ничего не означает. Может быть, она красилась каждый раз, когда ездила за равиоли. Для кассирш. Я становлюсь идиотом.

Орландо не был донжуаном. Уже достаточно много лет ему вовсе не нужно было соблазнять женщин — они сами шли к нему в руки. И поэтому он очень смутно представлял себе, с какой стороны подойти к делу. Они подкарауливали его в барах, машинах, апартаментах роскошных отелей, и он ничего не делал, чтобы они там оказались. Труднее всего было отказать. Это случалось редко, но все же случалось; тогда он выступал «соблазнителем наоборот»: приходилось объяснять, почему они не могут быть вместе. Он говорил о своей изменчивой, полной переездов жизни, о своей усталости, профессии, которая, как и спортсменам, запрещает ему некоторые радости жизни; он приглашал их поучаствовать в этом жертвоприношении. «Помогите мне сказать вам нет, Александра, самому мне наверняка не справиться». У него всегда были наготове фразы и тактики, позволяющие остаться наедине с собой и спокойно лечь спать. Заметать следы и отсеивать самых назойливых помогал Джанни. Однажды некая голландская меломанка три недели преследовала его по всей Европе. Она даже поведала ему по телефону о своем бюсте метр двенадцать в окружности и добавила, что имеет «от него» около пятидесяти пиратских записей. Как-то вечером в Праге она оставила для него сообщение в отеле «Вортека», в котором выложила свою последнюю карту: во время оргазма она могла петь партию Нормы. Тоже мне, Каллас от секса!