Что-то вроде:

«26 мая в Санкт-Петербурге, в одном из лучших ресторанов северной столицы, близ ИРЛИ РАН, прошла церемония вручения главной национальной премии года — премии “Пушкинский Дом”. Победителем стал… На празднике литературы присутствовали…»

Она, Ксения, хочет лишь одного — домой. Но сначала в поезд, в тепло купе. Хорошо бы все же с Трешневым, с которым ей так и не удалось не то что остаться наедине, но и просто поговорить. Не считать же предложение отправиться к мужу в Киев, чтобы привезти оттуда этот злополучный «Кизиловый утес»! И самое печальное в том, что даже Инесса не виновата! И не думает ли она сейчас о чем-то подобном?!

Возвращались ночным поездом, правда, не все.

Бурцевич обнаружил, что в Питере есть свой преследователь халявщиков, точнее, преследовательница, и, осмыслив полученную от нее оперативную информацию, решил остаться на фуршеты грядущих дней с целью обмена опытом и выявления халявщиков-междугородников.

Билеты удалось купить только в разные купе. Инесса вдруг заявила, что хотела бы оказаться вместе с Ласовым, чему президент был рад несказанно и сверкал очками до тех пор, пока Инесса не пояснила: «Ведь он единственный из всех нас, кто прихватил с фуршета не только воду, но и еду». Впрочем, Ксения не могла представить, что после такого фуршета захочется есть ранее обеда следующего дня. Но — такова Инесса! Всегда самостоятельная, всегда знающая, что ей нужно и почему.

Караванов отправился на одинокое свое место в дальнем от проводника купе, а Трешневу с Ксенией выпало купе в центре вагона. Но смысла в этом паровании не было никакого. Трешнев пребывал в глубоком раздумье, не обращая на нее никакого иного внимания, кроме как на курьера, который завтра же должен выехать в Киев за «Кизиловым утесом».

Разумеется, она съездит в Киев — муж приглашал постоянно и всегда оплачивал дорожные расходы. Но Трешнев! Полное к ней безразличие в пользу Инессы? Или еще что-то?..

Удобное время поговорить об этом в поезде. Попутчиков в купе у них, кажется, не будет. Или опоздали, или…

Нет, не опоздали! За минуту до отправления в их тет-а-тет влетели две рослые, дородные красавицы около тридцати.

— Ой, мужчина, можно попросить вас выйти, а мы переоденемся?

Трешнев исчез за дверью и не возвратился, даже когда девушки переоделись.

Ксения выглянула в коридор.

В позе утомленного гусара Трешнев стоял рядом с Инессой.

Видно, выучилась у него прожигать взглядом, — обернулся.

В два счета с Инессой распрощался — пошел к ней.

А из купе:

— Ну, что? Покурим?

— Покурим!

Не успела перемолвиться с Трешневым и двумя словами, вернулись — накурившиеся.

— Ой, мужчина, может, вы нам шампусик откроете?

Трешнев профессионально, с легким безопасным хлопком, открыл протянутую бутылку.

— А вы будете? А ваша дама будет?

Согласно отказались, и девицы без промедлений выдули все сами, закусывая-откусывая от одного «сникерса».

— Ой, а у меня еще печеньки есть!

— Доставай…

— Ой, мужчина, может, вы выйдете, а мы ляжем?

На взгляд Ксении, они, в своих шортах и мини-блузочках, могли лечь и в присутствии академика-метр д’отеля. Но то, чего хочет женщина, хочет и Морфей, подавно — Трешнев.

Наконец легли и они.

В темноте, ароматизированной табачно-винными выхлопами, Ксения погрузилась в интеллигентскую рефлексию.

Слетали-слетелись на премию! Поучаствовали в событии. Или в не-событии? Наверное, и там, в этом зале, были такие любительницы шампусика! Ксению передернуло от этого слова.

Вот оно, лицо современного читателя! Что эти жизнерадостные телки читают и читают ли что-то?.. Впрочем, какие-то покетбуки в их сумках мелькнули, Ксения заметила. Надо попытаться увидеть утром обложки, хотя, конечно, сенсаций не будет.

Юлияшиловаленаленинатальягорчаковадарьядонцовамаринаюденичлабиринтфортуны…

Но погрузиться в сон Ксении не удалось. Девушки захрапели.

Обе. В голос, во весь объем своих грудных клеток, внушительно обозначенных грудями четвертого тире пятого размеров. Храпели, не мешая друг другу, а согласно ведя каждая свою партию.

При такой мелодии на два голоса уснуть было невозможно.

Впрочем, Трешнев вдруг опроверг безысходность этого предположения — всхрапнул. Коротко, но очень внушительно.

Ксения вышла из купе в пустынный коридор, сквозящий прохладой.

Угнездилась на откидном сиденье.

Вот это — уже не литература. Это она, жизнь.

В Киеве у вагона Сашка встретил ее букетом тяжелых медово-желтых роз. Да, теперь цветы стали всесезонными. Отведя букет подальше от лица, Ксения исподтишка принялась рассматривать мужа: они не виделись с мартовской поездки в Эйлат.

Все тот же. Хорошо сложен, смугл и черноволос. По-прежнему родная хохлацкая морда… И с новою видзнакою своей принадлежностью: в украинской вышиванке с сине-голубым узором, который совсем не шел к его темным глазам, она на муже еще не видела. И эти джинсы… Но не ей, приезжей жене, делать ему замечания, выказывать неудовольствие.

— Вечером — сюрприз, — дразнил ее Сашка, пока его новенький синий вольво стоял в пробке на бульваре Тараса Шевченко. — Поведу тебя на фуршет! Как раз сегодня вручают одну из наших премий.

Ксения вздрогнула. И здесь все то же…

— Что за сюрприз, когда ты все уже сказал? — засмеялась она, не желая выдать своего замешательства. — Как премия-то называется?

— Рудого Панька.

— А почему?

— Кто знает! У вас — «Белкин», у нас — «Рудый Панько».

«У вас», «у нас» — без этих местоимений не обходился ни один разговор мужа и жены, коль им приходилось жить по разные стороны российско-украинской границы.

Проехали Сагайдачного, Контрактовую площадь и свернули на улицу Хорива. Здесь, в самом конце небольшой улицы, недалеко от набережной, Сашка когда-то снимал офис под рекламное агентство и здесь же купил комнату, в которую почти никогда не привозил Ксению. Она останавливалась в гостиницах.

— Вся фишка в том, что это не совсем рядовая премия. У нас ее считают маргинальной, едва ли не оппозиционной, потому что она никому, ну, или почти никому не подчиняется. Но главное, в отличие от многих других, эта проводится анонимно, авторство работ не разглашается до самого конца. Кто подал, что и от кого — никто не знает… Хотя меня не это волнует. Мне на этот раз выпало заняться фуршетом, а с ним тоже непросто. Ребята снимают подвал в одном из литературных кафе, что-то вроде вашей «Билингвы», немного богемой отдает. Подвальчик небольшой, с фуршетом особенно не развернешься. Но я и на этот раз оказался на высоте.

Машина проехала мимо тянувшегося на полкилометра зеленого забора и остановилась перед высокими железными воротами, наглухо задвинутыми на засов.

Сашка вышел первый, отодвинул засов, больше похожий на засов к зернохранилищу, чем на задвижку заурядных домовых ворот, достал из кармана большой черный ключ, отпер замок, снял его с петель и царским жестом распахнул ворота.

— Вот мы и дома!

Девятиметровый коридор был перегорожен шкафами и ветхими, в дырах и стрелках, занавесками, которые ничего не занавешивали, а лишь условно делили пространство на три неравные части: подобие кухни, гостиной и спальни.

Впечатление убогости нарушал только один предмет — новенький компьютер с принтером и сканером на столе в углу «гостиной».

— А знаешь, из меня неплохой креативщик получился, — хвастался Сашка, пока Ксения приноравливалась к обстановке, в которой ей предстояло провести киевское время.

Взглянула на мужа поощрительно: рассказывай, что там такое.

— Слушай, вот только одна из моих фишек. Сразу после торжественной части ведущий объявляет: «И плавится лед в вазочке! И ломятся столы от снеди! И начинается фуршет!»

— Откуда это? Про лед в вазочке? Сам придумал?

— Из «Мастера и Маргариты», — небрежно ответил Сашка. — Глава пятая.