– Ну, не знаю-не знаю.

– Пааааап, – протянула Саша, склонив голову набок.

В это время из-за противоположного застеколья, облепленного буквами SALE, вышла Ольга. Она уже была одета в только что купленные вещи – красную кофточку с мелкими пуговицами и кофейную юбку. Она расставила в стороны руки с бумажными пакетами, из которых торчали ее джинсы и растянутая черная водолазка.

– Больше ничего не нашла. Ну, как?

Ольга улыбалась, легкая и открытая. Умрихин вспомнил тот ее давнишний виноватый взгляд, когда она появлялась с обновкой, боясь напороться на его тихое недовольство или упреки в неумении одеваться, поэтому сейчас ему хотелось продлить этот момент, на который обычно падки плохие фотографы в стремлении запечатлеть женщину, испытывающую счастье от шопинга.

– Хорошо, хорошо, – шептал он, глупо улыбаясь.

Ольга вдруг нахмурилась, порылась в пакете и вытащила из отживших свое штанов розовый платок.

– Ну, что это еще такое.

Он поплевала на платок и тщательно протерла его ухо с запекшейся кровью.

– В больницу надо, – сказала она деловито.

– Не, Оль, все хорошо. Это остатки после вчерашнего. Ухо-то нормально слышит.

– А вдруг что-нибудь серьезное? Бывает же так, что после травмы все вроде хорошо, а потом… Вот с футболистом с одним так было…

– Оль, нормально все.

Ольга цикнула.

– Вот ведь гады. Но ты тоже хорош. Зачем надо было на эту пьянку оставаться…

– Зря. Больше не буду.

– Или все-таки обманываешь? Марке сейчас позвоню, узнаю…

– Не надо Марке…

– Ну не укладывается у меня в голове. Вот так просто подбежать, ударить и убежать… Как это? Не понимаю.

XXV

К Умрихину долго не подходили официанты.

Во всем кафе были заняты четыре столика – парочка девчонок-подростков, которые быстро-быстро, ломано жестикулируя, тараторили каждая о своем; две одинокие женщины, одна, разложив пакеты с покупками на три свободных стула, громко вещала в мобильный о том, как покормить ребенка, а вторая, за соседним столиком, по-кошачьи поедала салат из маленькой плошки; за четвертым столиком спиной к Умрихину сидел толстый тип, который замер в ожидании официанта.

Умрихин сидел прямо возле стеклянной стенки, которая огораживала его от торговой улицы. На противоположной стороне в бутике среди развалов одежды копошились люди, щупали, вытягивали, бросали обратно разноцветное тряпье. По проспекту прохаживались молодые мамаши, тетки и мужчины в обтягивающих кофтах, рубашках, куртках и джинсах, и Умрихину казалось, что все они одевались в одном магазине, как будто знали одно потайное место в этом скопище самых разных бутиков, кричавших о своей индивидуальности шрифтами, освещением, планировкой и выверенным законом расположения товара. По пути в кафе он заглянул в «Шевиньон», в котором купил с первой зарплаты свои первые дорогие брюки, плотные, с двойным швом и вставкой в подгузнике, как у наездников. Теперь же там висели суженые, бумажные штанишки, кричащие о том, что все в этом мире может разорваться от одного резкого движения или после рассчитанного на виртуальных моделях лимита протирания задницы.

– Не побеспокою?

Перед Умрихиным стоял тот самый неподвижный толстый тип, который обернулся коллектором Михаилом. Он уверенно сел за столик Умрихина и помахал на себя пухлыми ладонями.

– Хорошо здесь, прохладненько.

– Вы что, следите за мной? – спросил Умрихин.

– Да нет, почему же. Я тут, в Медведково живу. Гляжу, вы не вы? Дай, думаю, поздороваюсь, узнаю, как дела. Не против?

– Нормально дела.

– А я тут ребят своих медведковских встретил. Они на вызов приехали. Странное дело. Пришел сюда мужик, купил нож на первом этаже. Огромный такой тесак, и что самое-то интересное, дорогой нож-то купил, с самозаточкой, чуть ли не из титана. И вот, значит, поднялся на второй этаж, зашел в туалет, ну тот, рядом с кинозалом, может, видели, там огородили все. И четыре раза себя в живот и в грудь. Крови – море. Вот такие дела. Харакири такое на наш, значит, манер. Ребята порассказали, что сейчас совсем уже жуть пошла, кто во что горазд, сжигают себя, детей из окон выбрасывают, раньше оно как-то поспокойнее было. Н-да.

К ним подошел официант и приготовился записывать их слова.

Михаил уставился на Умрихина.

– Ну, вы? Я?

Умрихин открыл меню и ткнул пальцем в фотографию сэндвича с ветчиной и сыром.

– И кофе. Хотя, нет, пива, – сказал он.

Михаил продиктовал, причмокивая, – греческий салат, крем-суп из шампиньонов, черничный пирог и зеленый чай.

– Я вообще-то не один, – сказал Умрихин.

– Правда?

Михаил посмотрел на соседние столики и на потолок.

– Странно, никого не вижу, – хохотнул он.

– Я с семьей. Сейчас подойдут.

– А где ж вы их потеряли?

– Они в детской комнате. Я не хочу, чтобы… Пересядьте.

– Да ладно вам. Я же обещал, что про долг ни-ни. Скажете, что я ваш заказчик. Кстати, у меня друг есть. Ну, как друг. Приятель, наверное. Так вот он дачу себе хочет построить. Не хотите подзаработать? Где-то тыщ на пять можно будет раскрутить.

Умрихин молча смотрел в стеклянную стену.

– Андрей Владимирович, вы здесь?

Умрихин посмотрел на Михаила.

– Чего вы хотите? Деньги я верну к сроку.

– Да я не сомневаюсь. Но сколько я таких случаев перевидал. Клялись, божились, вернем-вернем, а в итоге ноль. Зайдешь в такую квартиру, посмотришь, маленькие дети, бегают, не понимают, чего это дяди большие к ним пришли, требуют чего-то. Вроде как не понимают. Дети они ж хитрые, это они только с виду глупые, а на самом деле все понимают. У них прямо шестое чувство. Все на лету схватывают. Один раз сидели просто, с хозяевами разговаривали. И мальчишка один, ну лет пять наверное, путался рядом, в самолетик играл. И вдруг как накинется на меня и кулачками своими прямо по лицу. Я его ясное дело, мягко так отставил, а он ни в какую, опять бросается. Мать еле увела в его комнату, так он и сидел взаперти, пока мы не ушли. Уж чего он там думал, не знаю, но я думаю, он такого не забудет никогда. И я вот что еще подумал-то, что лет так через двадцать сяду в метро, и один такой вот пацан меня узнает. Что будет? Не знаете? Вот и я не знаю. Я для него вроде бандита, который дом у него отобрал. Оно ж все взаимосвязано. Квартиры нет, приходится переезжать в хибару, отцу тяжело, мать нервная, там, глядишь, и развелись, в школу не в ту попал, считай, вся жизнь пацана под откос. Н-да, про девочек я и не говорю.

Михаил взял со стола сахарницу с трубкой-дозатором, открутил крышку, глянул через трубку на Умрихина. Михаил наклонил сахарницу и из нее посыпалась ровная белая струйка. На столе медленно поднималась искристая сахарная горка. Михаил с каким-то мальчишеским задором посматривал то на горку, то на Умрихина, как будто показывал фокус, который должен был поразить своей простотой и нереальностью.

Руки Умрихина снова дрожали, как тогда на первой встрече. Он сжал левую ладонь, кулаком смахнул сахарную горку и быстро вышел из кафе.

XXVI

– Может, ну ее, эту Москву. Смотри как хорошо. Горизонт есть. В Москве горизонта не видно, а тут можно вдаль смотреть.

Они стояли на окраине поселка у широкого оврага, за которым в даль уходило ровное поле, заросшее сорняками, в них опускалось большое красноватое солнце. С северной стороны наползали оранжевые тучи, и все вокруг покрылось теплыми красками. Ровные дороги позади, рассекавшие дачный поселок, были пусты, и вокруг было тихо. Ольга в своих туфлях утопла в мягкой земле и переминалась с ноги на ногу – она совсем не вписывалась в эту природную дикость в своих обновках. Саша боролась с большой корягой, твердо решив сбросить ее в овраг, в котором уже валялись разноцветные пакеты с мусором, старые шины, цементные мешки – все, что напоминало о том, что люди здесь все-таки живут и иногда выходят на улицы, чтобы освободиться от лишних вещей.