Она с нежностью гладила его шею, а он любовался ее взволнованным видом, растрепанными мокрыми волосами, готовый забыть о неизвестных ребятах с большими наушниками и наброситься на нее прямо здесь.

– Русь или смерть? – прошептала она.

– А то! – улыбнулся Карабин и три раза отрывисто поцеловал ее в губы.

Их взяли ночью.

Они даже не успели подняться с широкого матраса, брошенного посреди комнаты. Карабин, сквозь сон заслышал шорох и откинул руку, чтобы схватить приготовленный пистолет, но чей-то тяжелый ботинок припечатал его пальцы к паркету.

– Включай уже, – послышался усталый голос.

В ярком свете вокруг матраса неожиданно возникли двое в пиджаках и четверо космонавтов в масках.

– Одевайтесь, – сказали сверху.

Карабин почувствовал холодную ладонь Масяни на плече. Он не мог смотреть на нее, боясь увидеть в ее глазах то, после чего он не сможет выдержать клетку.

XI

Раздолбай-шоу – Даренко гордился тем, что он сам лично придумал название, смаковал на встречах с организаторами – проходило на обломках разрушенного бизнес-центра. В первый день отсюда вывезли всю технику, а на второй полностью обустроили пространство по проекту немецкого художника, подвернувшемуся Даренке на какой-то закрытой выставке для выхолощенной бизнес-элиты.

Сцена была устроена прямо на острых осколках бетонных плит – черный круг с выставленной на нем звуковой аппаратурой. Над сценой висело белое полотнище, на котором дрожали картинки с разрушающимися многоэтажками, ядерной волной, выдувавшей хилые постройки, подрывами старых хрущевок и пробиванием стен тяжелыми черными шарами. Гуляющие в разные стороны прожектора были закреплены на оставшихся клепаных балках, еще недавно державших на себе тысячи тонн груза. Слева от сцены располагалась зона разрушения – мощный накаченный человек в кожаном фартуке долбил по большому камню, и каждый удар его взрывался снопом искр и огня.

Перед сценой, на пустыре, заезженном экскаваторами и камазами, был выложен танцевальный подиум, от которого как лучи исходили пять дорожек. Лучи врезались в зону спокойного отдыха, где была распложена длинная барная стойка, а вокруг установлены шатры с мягкими диванами и низкими стеклянными столами.

Даренко приехал в самый разгар шоу. По сцене уже метались балерины в черных пачках под микс жесткой, давящей на мозг электронщины. Молотобоец, не выбиваясь из ритма, продолжал высекать огонь. К танцполу стягивались молодые длинноногие кобылицы с развитыми костями и крупными черепами, похожие друг на друга как сестры, так что какой-нибудь замороченный антрополог вполне мог бы выделить их в особую человеческую расу.

В зоне релакса тусовались солидные загорелые мужчины на нервах. Даренко быстро обошел их, здороваясь за руку. Он беспрерывно кивал, потому что каждый считал своим долгом высказать ему свое сожаление и недоумение по поводу зданий выпавших из баланса крупнейшего застройщика.

В последние месяцы в городе и в головах толстосумов поселился страх. Никто не отказался от его приглашения. Никто не рефлексировал по поводу неуместности всего этот действа – журналистов для большей безопасности Даренко заранее попросил не беспокоить – потому что страх подталкивал их к тем редким несокрушимым столпам, к которым относился и Даренко.

Завтра все эти магнаты, бизнесы, теледеятели, и потухшие вдруг за ненадобностью звезды, окучивающие большой капитал, ответят новой порцией проседания рынка. Вал акций, крах фьючерсов, вялость рубля возопиют в ответ на невнятное бормотание безликих ребят из кремлевских застенков. Новые миллиарды хлынут за бугор в поисках безопасного существования. Сейчас души гостей наполнялись безудержным чувством, которое можно было описать краткой отточенной формулировкой – хоть трава не расти, и сердце резонировало с долбящим ритмом, несущимся из пятиметровых динамиков.

Коллекционный шотландский виски, мексиканская текила, прилетевшая прямым рейсом из Мексики, и прохладная русская водка делали свое дело. У каждого действия есть последствия. О последствиях они уже знали, счетчики в головах молотили цифры и подбивали проценты, графики завтрашнего настроения удивительным образом совпадали с графиками падения всех этих номинальных бумажек. Поэтому действия должны быть на славу.

Со сцены полились дребезжащие монотонные звуки, удары о шаманский бубен размножались на тысячах инструментах и звуковых дорожках. Гул в голове постепенно заглушал страх, и вся респектабельность и серьезность стали постепенно исчезать. Сейчас они стали тем, кем и были под панцирем спокойной самодостаточности. Они на полную мощь ощущали себя жрецами жизни, теми, кому открылась вся грубая красота материального существования. Вибрация в области солнечного сплетения, щекотавшая нервы каждый день и даже во сне, не дававшая им покончить с бизнесом и как китам выброситься на тихий новозеландский берег, усиливалась и заставляла двигаться без передышки. И вот уже один, второй, третий вздрогнули телами и вбуравились в молодую массу одинаковых красавиц на танцполе.

XII

В моменты всеобщего безумия Даренко становился спокойным, моторчик, хотя что уж там, реактивная турбина внутри глохла и ему хотелось натянуть на себя защитные чехлы. И сейчас он лежал, вполне себе пьяный, один на изогнутом буквой «С» диване в самом дальнем шатре, отгороженном от буйства на сцене плотными шторами и почти уже заснул под грохот музыки, когда к нему пришли трое.

Улыбались всей своей ослепительной металлокерамикой, осторожно похлопывали его по плечам, поздравляли. Конечно, кто-то из гостей помнил, что у Даренко в этом месяце – когда? пятого или девятого, а может быть двадцать второго? – был день рождения, многие не знали вовсе, потому что ни разу не слышали, чтобы он собирал гостей по этому поводу, и только эти трое ведали, что сегодня их Серому исполняется пятьдесят пять, и что только они из всей этой отрывающейся шоблы имели право поздравить его как в старые времена. Даренко улыбался слабо, представляя себя со стороны и наигрывая смущение, кивал на их лепетание, хоть и не разбирал ни слова из-за долбежки чеканных звуков.

Они активничали, потирая руки и похохатывая. Налили по рюмашке, хлопнули вчетвером за здоровье-успехи, а потом быстренько организовали кинопросмотр – поставили на столик семнадцатидюймовый мак и запустили на дисплее какие-то давнишние кадры. Казалось, что в ноутбук запихали старую видеокассету – те же размытые краски, помехи – раритетное порно?

На экране замельтешили загорелые тела, пляж, море, советские вывески «отдых… трудящихся… партия…» и совсем еще мальчишеские тощие лица, в которых при большой проницательности можно было угадать распухшие, с натянутым как латекс загаром лица этих четверых в шатре… И резко – дождливый день, какая-то подмосковная станция, вагоны-вагоны, крафтовые коробки с трафаретной печатью «Pall Mall», те же герои, только лица поизносились и прищур хищный то ли от дождя, то ли от страха. А вот какая-то важная встреча, зал, столы размером с футбольное поле, мрамор, сшибающая своей тупостью и леденящей загробностью роскошь, и опять они – неразличимого возраста. Двадцать пять, тридцать, сорок? В одинаковых широкоплечих черных костюмах, и только худые белые запястья выдают спрятавшуюся молодость. Для них время несется уже с утроенной скоростью, его не приумножить, им не запастись впрок, оно хитрее – только набирает ход под напором их энергии, не угонишься.

Чем дальше двигалась полоска в окошке плеера, тем мрачнее становился Даренко. Он поглядывал на своих старых – кого? друзей? компаньонов? – как будто сверяя копию картины с оригиналом. А троица на другом конце полукружья дивана, ловила его взгляды, одинаково улыбалась в ответ и желая поддержать нахлынувшие ностальгические чувства.

– Какие ж вы мудаки! – заорал Даренко, пытаясь прорваться сквозь бетонную стену музыки. Он захлебнул из рюмки – чего? текилы? водки? Один хрен.