Кузнец опустился на колени, — но не перед Черной шайкой, — и произнес:

— Это доблестный граф Губерт де Бург, который сражался за Дуврскую крепость, и разгромил французский флот, и оказал отечеству множество неоценимых услуг. Убейте меня, если хотите, но рука моя не наложит узы на графа Губерта де Бурга!

От таких слов Черная шайка должна была бы покраснеть, если бы она умела краснеть! Вместо этого кузнеца стали толкать, бить и поносить, а графа, прямо в нижней рубахе, привязали к седлу лошади и отвезли в лондонский Тауэр. Однако епископы были до того возмущены совершенным святотатством, что испуганный король вскоре велел Черной шайке вернуть Губерта туда, откуда он был взят, и одновременно дал шерифу Эссекса строгий наказ не выпускать его из брентвудской церкви. И вот шериф окопал церковь глубоким рвом, огородил высоким частоколом и распорядился стеречь денно и нощно. Черная шайка и ее главарь тоже стерегли церковь, как триста и один черный волк. Губерт де Бург просидел внутри тридцать девять дней. На сороковой день, не снеся холода и голода, он сам сдался Черной шайке, которая вторично отвезла его в Тауэр. Представ перед судом, он отказался защищаться. Было решено отобрать у него все пожалованные ему коронные земли, а его самого содержать в крепости Девайзес, в так называемом «вольном заключении», под надзором четырех рыцарей — ставленников четырех лордов. Там Губерт провел почти год, пока не узнал, что комендантом крепости назначен сторонник его старого врага епископа. Боясь быть убитым изменою, он темной ночью взобрался на самый верх крепостной стены, нырнул оттуда в ров и, благополучно выкарабкавшись на сушу, укрылся в другой церкви. Оттуда его вызволил отряд конницы, присланный ему на помощь вельможами, восставшими против короля и собравшимися в Уэльсе. В конце концов Губерт был прощен и получил назад свои имения, но с тех пор жил как частный человек и никогда больше не добивался ни высоких постов, ни высочайшей милости. Так закончились — счастливее, чем истории многих королевских фаворитов, — приключения графа Губерта де Бурга.

Вышеупомянутые вельможи были подвигнуты к мятежу вызывающим поведением епископа Винчестерского. Поняв, что Генрих втайне ненавидит Великую хартию, навязанную его отцу, епископ Винчестерский всячески разжигал эту ненависть и окружал короля чужеземцами, которых тот явно предпочитал англичанам. Когда же епископ во всеуслышание заявил, что английские бароны ниже баронов французских, английские лорды грозно возроптали. Их поддержало духовенство, и король, испугавшись за свой трон, услал епископа со всеми его чужеземными приспешниками. Однако, женившись на француженке Элеоноре, дочери графа Прованского, он опять стал открыто привечать иностранцев. Родственники его супруги понаехали в таком множестве, и устроились при дворе такой теплой семейной компанией, и обрели столько благ, и прикарманили столько денег, и так свысока смотрели на англичан, чьи деньги прикарманили, что самые смелые английские бароны громко заговорили о той статье Великой хартии, которая требовала изгнания распоясавшихся фаворитов. Но иностранцы лишь надменно смеялись и твердили: «Какое нам дело до ваших английских законов?»

Филипп Французский умер, передав престол принцу Людовику, который в свою очередь умер после трех лет правления, передав престол сыну, тоже Людовику, — человеку столь скромному и справедливому, что диву даешься, как это мог народиться такой король. Изабелле, матери Генриха, страшно хотелось (видно, неспроста), чтобы Англия пошла на Людовика войной, а поскольку ее сын всегда был марионеткой в руках тех, кто умел играть на его слабости, она легко поставила на своем. Но парламент наотрез отказался выделить деньги на эту войну. Тогда, наплевав на парламент, король Генрих наполнил серебром тридцать пузатых бочек, — не знаю, откуда он взял этакую прорву серебра, не иначе как вымучил у несчастных евреев, — погрузил бочки на корабль и самолично отправился воевать с французом в сопровождении матери и своего умного и богатого брата Ричарда, графа Корнуолла. Однако вскорости он возвратился домой, здорово побитый.

Это не смягчило парламент. Пэры сделали королю выговор за расточение государственной казны в угоду алчным иностранцам и были с ним так суровы и так решительно настроены впредь не допускать подобных растрат, что он, не зная, где еще раздобыть денег, стал бесстыдно клянчить и вымогать их у своих подданных, которые даже шутили: «Наш государь — самый неотвязный нищий в целой Англии». Генрих надел на себя плащ крестоносца, но, поскольку всем было известно, что он никогда не собирался в крестовый поход, никто ему ничего не пожертвовал. В пререканиях с королем особенно отличились лондонцы, и король их сердечно за то ненавидел. Только ни ненависть его, ни любовь дела не меняли. Генрих оставался в том же положении около десяти лет, пока бароны, наконец, не сказали, что, если он торжественно признает их свободы, парламент даст ему порядочную сумму.

Король с готовностью согласился. И вот в один погожий майский день в зале Вестминстерского дворца выстроились прелаты в полном облачении, с зажженными свечками в руках (бароны тоже были там) и так стояли, пока архиепископ Кентерберийский предавал анафеме всех и всякого, кто отныне, тем или иным способом, погрешит против Великой хартии королевства. Когда он закончил, священники задули свои свечки и хором пробили душу каждого, кто совершит сей грех. В заключение король дал клятву блюсти предписания хартии «как человек, как христианин, как рыцарь и как государь!».

В зале Вестминстерского дворца архиепископ Кентерберийский предал анафеме всех, кто грешит против Великой хартии

Клятвы легко было давать и легко нарушать, и король, по примеру своего родителя, сделал и то и другое. Получив деньги, он зажил по-прежнему и вскоре излечил от слепоты тех немногих, что еще ему доверяли. Когда деньги растаяли, Генрих опять начал попрошайничать и побираться где ни попадя. Тут ему удружил папа римский: заявив, что вправе распоряжаться короной Сицилии, он отдал ее Генриху его второго сына, принца Эдмунда. Но если мы вздумаем дарить вещь, которой у нас нет и которая принадлежит кому-то другому, то тому, кого мы осчастливим подобным подарком, придется потрудиться, чтобы его заполучить. Так было и в этом случае. Прежде чем надеть сицилийскую корону на голову Эдмунда, ее следовало завоевать. А воевать невозможно без звонкой монеты. Папа приказал английскому духовенству раскошелиться. Однако оно не было столь покорно ему, как раньше. Прелаты уже давно выражали папе свое недовольство несправедливым предпочтением, оказываемым в Англии итальянским священникам. И они сильно сомневались в том, что королевский капеллан, которому папа положил плату за проповедование в семистах церквах, может, даже с благословения верховного иерараха, находиться в семистах местах одновременно. «Папа и король, — сказал епископ Лондонский, — могут сорвать с меня митру, но тогда я надену воинский шлем, а не дам ни гроша!» Епископ Вустерский, не уступавший в храбрости епископу Лондонскому, тоже не дал ни гроша. То малое, что удалось вытянуть из более робких и более слабых епископов, утекло у короля сквозь пальцы, ни на йоту не приблизив сицилийскую корону к голове принца Эдмунда. Дело кончилось тем, что папа передарил корону брату французского короля (который сам ею завладел), а Генриху прислал заемное письмо на сто тысяч фунтов в возмещение затрат на ее незавоевание.

Король до того разогорчился, что, не будь он столь ничтожен и смешон, мы бы ему, пожалуй, посочувствовали. Разумный брат его Ричард, который мог бы помочь ему советом, откупил у германского народа титул короля Римского и уехал. Духовенство, сопротивлявшееся самому папе, было в союзе с баронами. Предводительствовал баронами Симон де Монфор, граф Лестер, муж Генриховой сестры. Хотя и иноземец, он стал героем англичан, всегда не терпевших иноземных фаворитов. Когда король в очередной раз созвал свой парламент, бароны вошли в залу следом за графом вооруженные до зубов и закованные в латы. Когда через месяц парламент собрался в Оксфорде, граф опять явился во главе вооруженных баронов, и король вынужден был поклясться в том, что согласен создать так называемый Правительственный комитет, состоящий из двадцати четырех членов: двенадцати выбранных баронами и двенадцати выбранных им самим.