Причиной того, что его задачи оказались другими, было странное происшествие, в результате которого Эневольд Бранд больше не мог оставаться компаньоном Кристиана. Случившемуся — происшествию с указательным пальцем — суждено было стоить Бранду жизни.

Правда, на полгода позже.

После «происшествия» Ревердиль стал телохранителем короля. Прежде он был его учителем и другом, теперь же он сделался охранником. Положение было отчаянным. Волкам удалось растерзать его любимого мальчика, Кристиан был теперь другим. Все было не так, как прежде. Кристиан поприветствовал своего старого учителя, но без теплоты, он что-то говорил и бормотал, словно сквозь корочку льда. Привлекшее Ревердиля обратно представление о том, что будет осуществлена великая реформа, связанная с крепостным правом, развеялось.

Политическому влиянию Ревердиля пришел конец, а крепостное право осталось.

Во время этого происшествия король слегка пострадал.

В тот день, когда произошел этот возмутительный инцидент, «происшествие с указательным пальцем», как его стали потом называть, — в тот день Струэнсе отправил в Копенгаген с нарочным декреты о районных пунктах кровопускания и о финансировании Общества найденышей, частную директиву, распространявшую предписание свободы вероисповедания и на реформатов с католиками, закон о разрешении сектам гернгутеров свободно селиться в Шлезвиге, а также директиву с планами создания датского аналога немецкой «Real-Schulen».

С нарочным была отправлена вся проделанная за эту неделю работа. Было собрано все за целую неделю. Обычно же нарочные посылались каждый второй день.

Малое каким-то совершенно естественным образом вписалось в большое. Малым были реформы. Большим же, как оказалось, был указательный палец.

Бранд был флейтистом.

Струэнсе встречался с ним во времена Альтоны и особенно в Ашеберге. Это было время, когда они поднимались к хижине Руссо, читали вслух и говорили о том времени, которое должно было настать: когда руководство и власть возьмут на себя хорошие люди, гидра реакции будет изгнана и утопия станет реальностью. Бранд с энтузиазмом внимал всем идеям нового времени, но они, казалось, усаживались на него, словно бабочки; они блистали, улетали прочь и снова возвращались, похоже, оставляя его совершенно равнодушным. Они его украшали. Он, к своей радости, обнаружил, что они очень нравятся дамам из его окружения, что, возможно, и было для него по-настоящему существенным. То есть он был художественной натурой, считал Струэнсе, бесхарактерной, но достойной любви.

Просвещение было для него сексуальной приманкой и расцвечивало его существование, делало его ночи волнующими и разнообразными. К просвещению Бранд относился, как к итальянским артисткам, но, прежде всего, как к игре на флейте.

Именно флейта, думал Струэнсе во времена хижины Руссо, с ним и примиряла.

В тихой одержимости своей флейтой было что-то, заставлявшее Струэнсе мириться с его поверхностностью. Флейта говорила о каких-то других качествах Бранда; и со времен Альтоны и вечеров в хижине ашебергского парка ему запомнился не столько легкий флирт Бранда с «политикой» и «искусством», сколько то одиночество, которое игра на флейте создавала вокруг этого юного просветителя.

Который, по какой угодно причине, мог принимать какую угодно точку зрения.

Был бы только блеск.

Возможно, именно флейта Бранда наложила особый отпечаток на это удивительное лето 1771 года. И какая-то часть ее звуков получала распространение в Хиршхольме. Звуки легкомыслия, свободы и мелодия флейты, неким сладострастным призвуком, присутствовали в это теплое и полное страсти лето и в Копенгагене. Огромные королевские парки, благодаря декрету Струэнсе, открылись для публики. Развлечений прибавилось; в известной мере это было связано с тем, что полиция лишилась разрешения на досмотр борделей. Вышел декрет, лишавший полицейских привычной возможности после девяти часов вечера «осматривать» бордели и кабаки и, вторгаясь туда, проверять, наличествует ли там разврат.

Подобные принципы осмотра регулярно использовались как средство вымогательства денег у клиентов. Это едва ли уменьшало разврат, но увеличивало доходы полицейских. Чтобы избежать ареста, приходилось платить на месте.

Но для населения главным было открытие парков.

«Осквернение парков короля», то есть половое сношение в ночное время в копенгагенских парках, до этого каралось потерей фаланги пальца, если человек не мог заплатить на месте, и такая возможность, в конце концов, всегда находилась. Теперь парки открылись: особенно Росенборгский парк становился в эти теплые копенгагенские летние ночи потрясающим местом для эротических игр. На газонах и среди кустов, в скрывавшей и манящей темноте, возникало бормочущее, смеющееся, стонущее и игривое эротическое сборище, даже притом, что парк Росенборга вскоре не выдержал конкуренции Фредериксбергского парка, освещавшегося по ночам только частично.

Три вечера в неделю этот парк был открыт специально для пар в масках. Было провозглашено право народа на маскарад, и в общественных парках, и по ночам. На самом же деле это означало право свободно совокупляться на природе, при известной анонимности (маски).

Маски на лицах, открытые лона и шепот. Раньше в королевских парках безраздельно господствовали придворные дамы, которые бесконечно медленно фланировали по ним под своими зонтиками от солнца. Теперь парки были открыты для публики, и по ночам! По ночам!!! Волна похоти захлестнула прежде священные и закрытые парки. Этот перенаселенный Копенгаген, где забитые до отказа трущобы приводили к тому, что любое телесное вожделение теснилось в перенаселенных комнатах, где похоть была слышна и терлась о похоть и стыд других, это спрессованное копенгагенское население получило теперь для своей похоти доступ к новым, королевским местам.

Парки, ночь, семя, аромат похоти.

Это было распутно, шокирующе, до невозможности возбуждающе, и все знали, что это была греховная зараза, шедшая от королевского блуда. Всему виной Струэнсе и королева. Как возмутительно! как притягательно!!! Но сколько же это будет продолжаться??? Над Копенгагеном словно бы повисло тяжелое, возбуждающее и горячее дыхание: время! скоро выйдет!!!

Надо было пользоваться случаем. Пока снова не начнутся наказания, запреты и законное возмущение. Это была словно бы погоня за временем. Скоро распутство будет выжжено карающим пожаром.

Но до тех пор! эти короткие недели!! до тех пор!!!

Тон задавала флейта Бранда. Был отменен запрет старого пиетистского режима на балы, представления и концерты по субботам и воскресеньям, в периоды поста и адвента. Когда же, вообще, было что-нибудь позволено? Все запреты исчезли, как по взмаху волшебной палочки.

И теперь в парках эти тени, тела, маски, эта похоть; и все это на фоне таинственной флейты.

2

Бранд прибыл в Хиршхольм через три дня после остальных и, к своему ужасу, обнаружил, что был назначен адъютантом короля.

Как все говорили, няней. Он оказался помещенным во дворец, на остров, вдали от балов-маскарадов и театральных интриг, его роль сводилась к наблюдению за играми и маниакальными тирадами Кристиана. Все это было бессмысленным и вызывало у него ярость. Он ведь maître de plaisir! Министр культуры! Где здесь была культура? В королевской люльке? Выезды на природу он находил утомительными. Любовь королевы и Струэнсе его раздражала, она исключала проявление всякого интереса к нему самому. Его отослали от итальянских артисток. Игру Каролины Матильды и Струэнсе с этим маленьким мальчиком и их восхищение малышкой он находил нелепыми.

Ему не хватало двора, Копенгагена, театра. Он чувствовал себя бессильным. Его задачей было развлекать короля, чье поведение, как и всегда, было комичным. Он оказался сторожем сумасшедшего монарха.

У него были более серьезные амбиции. Это привело к конфликту.