Мечта о хорошем обществе, базирующемся на справедливости и разуме, была его прерогативой. Ее занимали инструменты. Именно использование инструментов она называла «большой игрой».

Когда она заговорила о большой игре, он почувствовал неприязнь. Он знал, что это было. Это был отзвук бесед блистательных просветителей в Альтоне, когда он осознавал, что он — всего лишь врач, и молчал.

Теперь он тоже слушал и молчал.

Как-то вечером она прервала его чтение «Нравоучительных мыслей» Хольберга и сказала, что это абстракции.

Что все эти принципы правильны, но что он должен разобраться в инструментах. Что он должен видеть механизм, что он наивен. Что его сердце слишком чисто. Чистосердечные обречены на гибель. Он не умеет использовать дворянство. Он должен расколоть своих противников. Что лишение города Копенгагена его административной самостоятельности было безумием и создавало лишних врагов; он только с изумлением и молча смотрел на нее. Реформы, считала она, должны быть направлены и против чего-то, и к какой-то цели. Его декреты струились из-под его пера, но им не хватало плана.

Ему следует выбирать себе врагов, сказала она.

Он узнал это выражение. Он его уже слышал раньше. Он опешил и спросил ее, разговаривала ли она с Рантцау. Я узнаю это выражение, сказал он. Оно не возникло на ровном месте.

— Нет, — ответила она, — но, возможно, он увидел то же, что и я.

Струэнсе пришел в растерянность. Английский посланник Кейт сказал Бранду, будто хорошо знает, что «Ее Величество королева теперь безо всяких ограничений правит страной через министра». Бранд передал это дальше. Неужели это была правда, которую он всячески от себя гнал? Однажды он издал декрет о том, что церковь на Амалиенгаде следовало освободить и превратить в больницу для женщин; он даже вроде бы и не заметил, что это было ее предложение. Это было ее предложение, и он его сформулировал и подписал, полагая, что оно принадлежит ему. Но это было ее предложение.

Неужели он упустил смысл происходящего и утратил контроль? Он толком не знал. Он это от себя гнал. Она сидела напротив него за письменным столом, слушала и комментировала.

Я должна научить тебя большой игре, время от времени говорила она ему, поскольку знала, что он ненавидит это выражение. Тогда он как-то раз, будто в шутку, напомнил ей о ее девизе: «О keep me innocent, make others great».

— Тогда это было так, — сказала она. — Это было при прошлом. Это было так давно.

«При прошлом», часто имела обыкновение говорить она, на своем странном языке. Многое теперь было «при прошлом».

4

Каким немыслимо спокойным сделался этот дворец. Казалось, спокойствие дворца, озера и парков стало частью душевного спокойствия Струэнсе.

Он часто сидел около кровати малышки, когда она спала, и всматривался в ее лицо. Такое невинное, такое красивое. Как долго это будет продолжаться?

— Что с тобой? — однажды вечером нетерпеливо спросила Каролина Матильда. — Ты сделался таким спокойным.

— Я не знаю.

— Не знаешь?!!

Он не мог этого объяснить. Он так мечтал обо всем этом, иметь возможность все изменить, обладать всей властью; но теперь жизнь вокруг стихла. Быть может, так бывает, когда умираешь. Просто сдаешься и закрываешь глаза.

— Что с тобой? — повторила она.

— Не знаю. Иногда мне хочется просто спать. Просто заснуть. Умереть.

— Ты мечтаешь умереть? — сказала она с незнакомой ему резкостью в голосе. — А я нет. Я еще молода.

— Да, извини.

— Я ведь, — сказала она с какой-то сдерживаемой яростью, — как раз только начала жить!!!

Ему было нечего ответить.

— Я тебя просто не понимаю, — сказала она тогда.

В этот день между ними произошла небольшая размолвка, которая, однако, сгладилась, когда они удалились в опочивальню королевы.

Они предались любви.

Когда они в это позднее лето занимались любовью, его часто потом охватывало непонятное беспокойство. Он не знал, в чем дело. Он покидал постель, раздвигал занавески, смотрел на воду. Он слышал флейту, и знал, что это Бранд. Почему ему после любви всегда хотелось выглянуть наружу, посмотреть вдаль? Он этого не знал. Он прижимался носом к окну; может быть, он был птицей, которой хотелось на волю? Этого допускать нельзя. Он должен довести все до конца.

Остались один или два друга. Один или два. Побег или смерть. Господин Вольтер тоже был наивен.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Он не ответил.

— Я знаю, — сказала она. — Ты гордишься собой. Ты знаешь, что ты потрясающий любовник. Об этом ты и думаешь.

— Некоторым это удается, — деловито сказал он, — мне это удавалось всегда.

Он слишком поздно услышал, что сказал, и пожалел об этом. Но она услышала, поняла смысл сказанного и сперва ничего не ответила. Потом она сказала:

— У меня был только ты. Поэтому мне не с чем сравнивать. В этом вся разница.

— Я знаю.

— За исключением этого сумасшедшего. Об этом я забыла. В каком-то смысле я его люблю, ты это знаешь?

Она всматривалась в его спину, чтобы увидеть, обиделся ли он, но ничего увидеть не могла. Она надеялась, что он обидится. Было бы забавно, если бы он обиделся.

Никакого ответа.

— Он не столь совершенен, как ты. Не такой потрясающий. Но он был не таким плохим любовником, как ты думаешь. Тебе это обидно? Он был, в тот раз, как ребенок. Это было почти… возбуждающе. Тебе это обидно?

— Я могу уйти, если ты хочешь.

— Нет.

— Я хочу уйти.

— Когда я захочу, чтобы ты ушел, — сказала она тем же тихим, любезным голосом, — тогда ты захочешь уйти. Не раньше. Ни минутой раньше.

— Чего ты хочешь? Я слышу по твоему голосу, что ты чего-то хочешь.

— Я хочу, чтобы ты подошел сюда.

Он продолжал стоять на месте и знал, что не хочет двигаться, но что ему, возможно, все-таки придется уступить.

— Я хочу знать, о чем ты думаешь, — сказала она после долгого молчания.

— Я думаю, — сказал он, — что раньше полагал, будто держу все под контролем. Теперь я больше так не считаю. Куда это ушло?

Она не ответила.

— Господин Вольтер, с которым я тоже переписывался, — начал он, — господин Вольтер надеялся, что я смогу быть искрой. Которая зажжет пожар в прериях. Куда это ушло?

— Ты зажег его во мне, — ответила она. — Во мне. И сейчас мы будем гореть вместе. Иди сюда.

— А знаешь, — сказал он в ответ, — знаешь, ведь ты сильная. И иногда я тебя боюсь.

5

В лучшие моменты Кристиану предоставлялась полная свобода для игр.

Полная свобода для игр предоставлялась Кристиану, негритенку Моранти, маленькому Фебу и собаке. Они играли в опочивальне короля. Кровать была очень широкая, и места хватало всем четверым. Кристиан обматывал Моранти простыней, полностью его скрывавшей, и они играли в королевский двор.

Моранти был королем. Он должен был сидеть в головах кровати с полностью скрытым простыней лицом, его следовало заматывать в простыню, как в кокон, а в ногах кровати сидели Кристиан, Феб и собака. Они должны были изображать придворных, и к ним следовало обращаться с приказаниями.

Моранти раздавал приказания и распоряжения. Двор склонялся в поклонах.

Это было очень весело. Они сбрасывали парики и одежду и сидели в одном лишь кружевном нижнем белье.

От обмотанного простыней доносились глухие слова и приказания. Придворные при этом так смешно кланялись. Все было так забавно.

В лучшие моменты это бывало так.

17-го сентября, когда Кристиан со своими товарищами днем играл в короля и забавных придворных, в Хиршхольм из Копенгагена прибыл курьер, доставивший пакет из Парижа.

В нем содержалась ода господина Вольтера королю Кристиану VII. Она будет впоследствии опубликована как послание № 109, станет очень знаменитой и будет переведена на многие языки. Но тогда эта поэма была еще написана от руки, содержала 137 строф и имела заголовок «О свободе печати».