«Долго же она их хранит, – подумал Иван. – Видно, нет нужды продавать».

Потом Гелена завела патефон и окончательно пленила Ивана.

– Вам нравится Лещенко?

– Очень. Особенно такие песни, как «Стаканчики граненые», «Чубчик кучерявый», «Татьяна».

– А мне танго «Мама». Вот послушайте.

Иван еще не слышал эту песню. Певец пел негромко, но проникал в душу.

Кошмарной темной ночью Забилось сердце дрожью: Я потеряла любовь свою, И он оставил меня одну. Бедное сердце мамы Еле стучит, в груди. Бедное сердце мамы Ищет покой в тиши. Доктора не зовите, Сына мне возвратите…

Померанцев разволновался. Будто эта песня специально создана для него. Может, сейчас мать его тоже плачет в тиши и не находит себе покоя.

– Ну, как? – взглянула на него Гелена.

– Хорошая песня, – он едва проглотил слюну. – Растрогала меня.

– Это же Лещенко. Когда он поет, душа плачет… Теперь прошу за стол.

Горничная подносила на серебряном подносе вкусные блюда, дорогое вино. Иван радовался, что ему крупно повезло. Он заживет на широкую ногу. Еще будут завидовать ему, как в полку, когда он жил с Евгенией. Чтобы не затягивать надолго, он в тот же вечер сделал ей предложение.

Гелена, конечно, не отказала, но при одном условии – он обвенчается с ней по католическому обряду в костёле.

«Мне все равно, – рассуждал Иван. – Ни в черта, ни в бога не верю!»

– Я готов с вами хоть на эшафот, прекрасная Елена! Пришлось влезть в долги. Он купил черный свадебный костюм, кольца ловкой китайской подделки под золото. Его не страшили большие расходы, лишь бы стать обладателем этой обеспеченной женщины. Тогда он компенсирует все, что растратил.

В один из праздничных дней Иван взял фаэтон и они поехали венчаться. В центре города на перекрестке двух многолюдных улиц стояла русская церковь, напротив – польский костёл, поодаль – немецкая кирха.

Поднимаясь по каменным ступенькам в храм, Гелена давала последние наставления:

– Исполняй, Ванюша, все так, как я тебе повелела. Не опозорь меня.

Она была в длинном подвенечном платье, Иван тоже выглядел по‑свадебному. Войдя в костёл, они обмакнули пальцы в «святую воду» в чаше перед распятием Христа, перекрестились ими. Затем он повел ее под руку к алтарю. Навстречу им плыли торжественные звуки органа, скрипки и женского хора.

Иван не чувствовал под собой ног. Казалось, он не шел по ковру, а летел на крыльях в «светлый рай». Разве он мог в России изведать такие возвышенные чувства! Нет, не зря бежал сюда. Ради этих мгновений можно было пойти на любой риск! Если бы в эти минуты видела его мать, она бы простила ему все его прегрешения!

Они остановились около невысокого барьера. Из открывшейся дверцы вышел высокий худой старец в черной сутане с бумагой в руке.

Смолк орган и хор. Ксёндз, посматривая в бумагу, назвал их имена, задал несколько привычных вопросов: любят ли они друг друга, желают ли соединить свои судьбы в священные семейные узы? Получив утвердительный ответ, он удалился в алтарь. Там, около большого распятия Христа, стоял столик, накрытый черной парчой. На нем лежала толстая книга в бордовом переплете с серебряными уголками, стояла позолоченная чаша и блюдечко с кольцами. Ксёндз вынес чашу, взял из нее облатку (кусочки с телом и кровью Христа), положил в рот невесте и жениху.

Померанцев жевнул пресную подслащенную массу, и ему вдруг стало противно. Хотелось выплюнуть «тело Христа», но, боясь позора, с трудом проглотил, как глотал в детстве рыбий жир.

Под звуки органа они обменялись кольцами, поцеловались. Ксендз благословил их и поднес к губам Ивана крест. Снова ему стало противно. К горлу подступала тошнота. Закрыв глаза, он приложился к холодному металлу. Когда они вышли из костела, он вытирал платком губы и долго отплевывался, словно прикоснулся к чему‑то скверному и поганому.

Первые дни медового месяца они жили по‑пански. Гелена пока не требовала от Ивана денег, обильно накрывала стол. Казалось, ничто не могло омрачить их супружеского счастья. Но так продолжалось недолго.

Как‑то к ним зашел управляющий домами и потребовал внести квартплату за три просроченных месяца.

– Разве это не твоя квартира? – удивился Померанцев.

– Как видишь, друг мой, не моя. И прислуживала нам не горничная, а моя сестра. А костюмы и мебель были ее мужа. Но какое это имеет значение? Ты мой супруг, у тебя есть деньги, и мы погасим все долги.

Померанцев расхохотался:

– В том‑то и дело, что у меня их нет. Гелену будто ужалили.

– Как, нет? А я считала тебя богатым человеком, прославленным писателем!

– Я тоже считал тебя богатой, а оказалось…

– О, матка боска! За что ты меня так наказала? – голосила Гелена.

– Не отчаивайтесь, ясновельможная пани, оба мы оказались обманутыми.

– Что же мне теперь делать?

– Но вы как‑то жили до меня?

– У меня были небольшие сбережения, а теперь их нет. Неужели ты не в состоянии содержать меня?

К сожалению, у меня нет таких средств. Видно, не суждено нам жить вместе.

Обворожительные глаза Гелены сверкнули ненавистью.

– Вы негодяй! Быдло! Убирайтесь отсюда, чтобы я вас больше не видела!

Так Померанцеву снова не повезло. Какие лукавые эти харбинские, женщины! На родине он всегда выходил победителем, а здесь ему не везет.

За неудачами в личной жизни последовали неприятности по службе. Новые дела, которые предложили ему в военной миссии, он исполнял неаккуратно, с ленцой. Японцы были им недовольны. Генерал Дои решил, что дальнейшее использование Померанцева на службе в миссии не представляет ничего ценного. Ивана вернули на прежнее место в разведшколу.

Скрепя сердце, он опять стал работать инструктором по боевой подготовке. Теперь он не думал ни о какой карьере, лишь бы удержаться здесь. Иван замкнулся, мало разговаривал. Единственным человеком, с кем он мог делиться своими мыслями, был Винокуров. К нему Иван часто захаживал после работы. За бутылкой они вспоминали о России, говорили о своей незавидной судьбе.

Как‑то они засиделись допоздна.

– Что же нам делать, Иван Иваныч? – говорил Винокуров. – Война России с Германией идет к концу. Русские вступили в Штетцин.

– Как? Советские уже в Германии? – занятый своими личными делишками, Иван не интересовался событиями на советско‑германском фронте. – Это точно? Японцы же ничего не сообщают.

– Точно, Иван Иваныч. Об этом радиостанция «Отчизна» и другие источники передают.

– Интересно… Что же будет дальше? – задумался Померанцев.

– Не исключена возможность, что Сталин двинет на восток. Не случайно, видно, Россия денонсировала апрельский пакт о нейтралитете с Японией.

У Ивана задергались усики.

– Ну… дела. Неужели японцы не смогут дать отпор?

– Сомневаюсь. Если уж Германия не выдержала, то Япония тем более. Сейчас у советских такая мощная техника, богатый опыт. Раздавят, как козявку.

– Что же делать? – помрачнел Иван.

– Бежать.

– А куда?

– Хорошо бы в Шанхай. Это большой международный город. Там и русские, и англичане, и французы. Правда, в Шанхае тоже господствуют японцы, но там легче затеряться.

– Тогда доставайте документы. Может, сумеем пробраться. Иначе тут нам конец.

– Будем готовиться, только вы смотрите, не проговоритесь где‑нибудь.

В этот вечер Померанцев возвращался от Винокурова в хорошем настроении. Надежда на побег в Шанхай вселила в него веру в новую жизнь. Из Шанхая можно еще куда‑нибудь перебраться.

Однако этой мечтой Иван тешил себя недолго. Неделю спустя он зашел к своему другу и увидел удручающую картину. Жена Винокурова ходила по комнате с растрепанными волосами и безутешно плакала.

– Что случилось, Надежда Петровна?

– Юрия Михайловича арестовали.

– За что? – А сам со страхом подумал: «Уж не проговорился ли кому, что решил бежать в Шанхай?»

– Слушал советские передачи.

– Где?

– У Сахарова. Того еще раньше забрали.

Домовладельца Сахарова арестовали за то, что он сконструировал двенадцатиламповый приемник и, несмотря на запрещения японцев, слушал Хабаровск, Москву. Питая уважение к Винокурову, он приглашал его послушать советские передачи. Об этом кто‑то донес японскому жандарму, проживавшему в доме Сахарова. Домовладельца обвинили в том, что он – советский агент. Начали пытать, кто еще бывал у него. Перед смертью Сахаров не выдержал, назвал фамилию Винокурова.