В зале захлопали, выражая одобрение оратору. Но не успел смолкнуть шум, как с места поднялся Родзаевский. Поскрипывая хромовыми сапогами, вождь засеменил к трибуне. Горделиво вскинув кверху рыжую бородку, он обвел прищуренными глазами притихший зал.

– Многоуважаемые господа, – торжественно начал он, выписывая в воздухе красивые жесты. – Я не собираюсь доказывать, что книга Ивана Померанцева – оригинальнейшее и неповторимое в своем роде художественное произведение. Действительно, в ней есть элементы, заимствованные из другого произведения. Но можем ли мы обвинять его за это?

Все насторожились, желая услышать, какие аргументы приведет оратор. Родзаевский вытащил из кармана записную книжку, к которой обычно редко прибегал, взглянув в нее, продолжал:

– Я позволю себе сделать некоторый экскурс в далекое прошлое. История плагиата, как известно, начинается с истории возникновения литературы. В древние времена в плагиате обвинялся сам «отец истории» Геродот.

Греческий писатель Порфирий утверждал, что описание Египта Геродотом заимствовано из такого же описания Гекетея Милетского.

Плагиатом широко пользовались римские писатели. Когда упрекали в литературном воровстве Вергилия, он говорил, что лишь «выкопал несколько жемчужин в навозе Энея».

Современники обвиняли Шекспира в заимствовании из произведений Марло, Лоджа, Ниля. Английский критик Малон даже подсчитал, сколько из всех написанных Шекспиром стихов принадлежит ему, а сколько чужих.

Мольер говорил, что «я беру свое добро там, где нахожу». От заимствования не были свободны ни Стендаль, ни Бальзак и особенно Александр Дюма‑отец. Он беззастенчиво брал материалы у Вальтера Скотта, Шатобриана и других. У него было свое кредо. «Каждый, – писал он, – является в свой час, завладевает тем, что было известно его предкам, создает из этого новое путем новых сочинений и умирает, прибавив несколько новых пылинок к сумме человеческих познаний, завещав их своим детям»…

– Какое же следует резюме из этих примеров? – Родзаевский на секунду задумался, окидывая проницательным взглядом зал. Затем, пожав плечами, улыбнулся. – Если уж литературные столпы заимствовали материалы из чужих произведений, то нам, смертным, и сам бог велел…

Кое‑кто похлопал оратору, но большинство молчало: «классические» примеры не оправдывали вину Померанцева. Родзаевский это почувствовал и перешел к конкретным фактам.

– Теперь посмотрим, в каких условиях была создана повесть «Гравюра на дереве». При всем своем желании и незаурядном таланте Борис Лавренев не смог показать подлинную жизнь художника Кудрина в условиях советской действительности. А вот господин Померанцев в нашем государстве сумел раскрыть трагическую судьбу советского художника. И мы должны с благодарностью отнестись к нему, а не устраивать позорное судилище.

– А почему он молчит?

– Пусть сам ответит! – послышалось с мест.

Этого и ждал Померанцев. Он основательно проштудировал речь, составленную Родзаевский, и готов был ответить на разные каверзные вопросы.

Выйдя на трибуну, Иван взглянул в зал, и грудь его сдавило от волнения: перед ним сидели умудренные опытом борзописцы, вся жизнь которых была связана с газетами, журналами и книгами. А он, никогда не бравшийся за перо, должен преподнести им такой урок, который бы развеял их сомнения в его литературных способностях.

Поправив волосы, Иван заговорил:

– Что заставило меня взяться за перо? – И не узнал своего голоса: до того он звучал тихо и неуверенно, что по спине Ивана пробежал холодок, а из памяти выпали заученные фразы. Он хотел было вытащить из кармана запись, но вспомнил, что Родзаевский категорически запретил ему пользоваться бумажкой. Тогда достал платочек, вытер влажный лоб, немного пришел в себя. В голосе восстановилась канва подготовленного выступления, и он продолжал уже увереннее и громче. – Мной руководило только одно желание – рассказать правду о советском художнике. Почему я взялся именно за эту книгу? Дело в том, что Борис Андреевич Лавренев – мой дядя по матери. Перед войной я был в Москве, заходил к нему в гости. Речь зашла о его книгах. Я сказал, что мне не понравилась его повесть «Гравюра на дереве», потому что она оставляет впечатление незавершенности. Борис Андреевич признался мне, как он хотел показать дальнейшую судьбу своих героев. Но тогда бы книга не увидела свет. И он вынужден был остановиться на этом незавершенном варианте. Вот почему, оказавшись здесь, я взялся за исправление и продолжение этой книги. Сделал ее такой, какой представлял себе Лавренев.

– Свежо предание!

– Ложь в красивой упаковке! – сыпались реплики. И тогда Померанцев выложил свой последний козырь.

– Если вы сомневаетесь в достоверности сказанного мной, приглашайте в Харбин самого Лавренева. Я готов выдержать очную ставку. Иначе мы ничего друг другу не докажем.

И сошел с трибуны.

Довод был веский: вряд ли кто вздумает приглашать в Харбин советского писателя, да и разрешат ли японцы. Значит, и нечего в ступе воду толочь.

Однако Несчастливцев не успокаивался. Он настаивал на том, чтобы этот случай был опубликован в газете. Нужно было осадить упрямца.

Эта роль отводилась поручику военной миссии Ямадзи. В другой обстановке Василий дал бы резкую отповедь клеветнику и плагиатору. Но сейчас он был уполномочен отстаивать интересы империи, защищать тех, кто ей служит.

– Господа, – сказал он; выйдя на трибуну, – случай, который мы сегодня обсуждаем, не стоит, как говорится, выеденного яйца. В самом деле, если господин Померанцев показал в книге то, что не удалось сделать господину Лавреневу, уже этим самым он снимает с себя всякое обвинение. А следовательно, отпадает необходимость в публикации этого факта в газетах. Кому еще не ясно?

Вопросов не последовало. С представителем японской военной миссии спорить никто не посмел, чтобы не навлечь на себя гонение. Журналисты расходились, не добившись своей цели. Померанцев воспрянул духом.

– Здорово вы их образумили, – говорил он Ямадзи. – Ни вопросов, ни реплик. Полный порядок!

«Не радуйся, – подумал Василий. – Скоро я тебя разделаю по радио так, что будешь крутиться, как змей на огне».

Глава девятая

В один из морозных январских дней бронебойщики ходили на занятия в поле. Перед обедом разразилась буря. Ветер стеной нес снежную пыль, захлестывал, валил с ног.

Чтобы не растерять солдат, Арышев приказал взводам выстроиться в цепочку. Держась друг за друга, бойцы двигались к гарнизону. Лейтенант шел впереди, защищая рукавицей лицо. Ветер пронизывал. Мокрые щеки ломило от холода. До гарнизона оставалось с километр, но идти становилось все труднее и труднее.

Обычно пехота находила свое спасение, когда окапывалась. Но ветер так чисто вымел степь, что не оставалось снега. А мерзлую землю солдатской лопатой не возьмешь. Надо было двигаться, идти вперед, чтобы не поморозить людей. Ветер завывал, словно тысячи волков, и относил цепочку все дальше и дальше от гарнизона.

Когда‑то в годы солдатской службы во время тактических занятий Арышев с отделением попал в такую же стихию. Они долго бродили по степи, продрогли, устали и уже потеряли надежду на спасение, когда под вечер вышли на железнодорожную станцию. Отогревшись, утром прибыли в гарнизон.

Здесь до станции было километров пять. «Не выдержим, замерзнем», – думал Арышев. Надо было пробиваться в гарнизон. Но где он?

Лейтенант достал из полевой сумки компас, встав в кружок солдат, сориентировался. Получалось, гарнизон остался слева, километрах в двух.

– За мной! – скомандовал Арышев.

– А может, отыщем распадок, – предложил Старков. – Он же здесь где‑то.

Распадок тянулся метров на четыреста. Летом они укрывались в нем от жары.

– Разве его найдешь в этой круговерти! За мной! – Арышев взял левее. Теперь ветер дул сбоку. Идти было легче, но солдаты уже вымотались, промерзли. Данилов сгорбился, Вавилов посинел. Некоторые жаловались, что мороз пощипывает пальцы ног. У Арышева деревенели пятки. Он передал по цепочке, чтобы каждый следил друг за другом, оттирал лицо, руки. В снежной мгле по‑прежнему дальше десяти метров ничего не было видно. Только под ногами неслись змеистые клинья поземки. Подставляя то грудь, то бок, лейтенант шагал навстречу ветру, думал: может, он перестарался с закаливанием? Ведь можно же было заниматься в гарнизоне, а ему вздумалось подальше увести солдат, побольше дать им нагрузку. И вот как это обернулось. «Нет, иначе я не мог поступить».