Мы взваливали мешки и ящики на плечи и тащили их вверх по холмам, сваливали в безопасных местах. Пальто, стеганые куртки, шапки — все пошвыряли наземь: майское солнце и работа горячили.

Тарахтя мотором, подполз трактор с прицепом на полозьях.

Последние мешки и ящики мы поднимали уже из глубокой лужи, забредая в нее по колена.

Вода схлынула мгновенно. С ревом и грохотом она ринулась вниз. Где-то там, впереди по течению, прорвало мощный ледяной шлюз. Бешено крутящиеся, злые воронки напоминали бездонные колодцы. Река слизнула все, что непрочно было привязано к земле.

Мы стояли на холме небольшой группой и смотрели на низину, где, смыв все на пути, пронеслась вода. В сердце закрадывалось чувство страха и восхищения перед невиданной силой реки.

— Ничего себе характерец у нашей речки! — сказал я негромко.

Петр усмехнулся по-доброму и снисходительно.

— Что ж, характер на характер... Придется потратить несколько выходных, чтобы навести порядок после стихийного бедствия.

Через некоторое время местность, где мы жили, начала принимать прежний вид. Стояла баня, новая, просторнее и удобнее прежней, склад, клуб; одновременно заложили строительство двух домов — чтобы выбраться наконец из палаток.

В неурочные часы плотники ремонтировали дома Петра и Трифона.

Свою избенку Трифон отделал первой: починил крыльцо, навесил новую дверь, перебрал в сенях пол. На окна надел резные наличники; выкрасил их масляной краской — белой и голубой,— и избушка приняла обличье сказочного голубоглазого теремка. Его хозяйка Анка наводила красоту в комнате: мыла, скоблила, шила яркие ситцевые занавески, весело напевая. Она думала о маленьком, готовилась к его появлению и уже определила для него заветный уголок.

Трифон перебрался на новый «объект» — приводил в порядок домишко Петра. Он и его украсил наличниками, еще более замысловатыми, вырезав их и раскрасив по затейливым рисункам Лени Аксенова.

Елена, отойдя на несколько шагов от дома, взглянула издалека и поморщилась.

— К чему эта пестрота? Несуразица какая-то... Точно балаган.

Глаза Петра сузились от улыбки.

— А по-моему, хорошо, Лена. Весело, забавно.

Она спросила меня:

— А как думаешь ты, Алеша?

— Не дом, а картинка,— сказал я.

Леня Аксенов взглянул на Трифона.

— А мы старались, сил не жалели.

— Их похвалить надо,— сказал Петр,— за выдумку, за радение, а ты порицаешь, хозяйка.

Трифон, нервничая, играл топором. Лезвие блестело в лучах солнца, как лед.

— Ты, Елена, ничего не смыслишь в украшениях русских деревенских изб. Да! Наличники — это вроде визитной карточки. Сразу видно, что в доме живут веселые, добрые люди.

Зеленые глаза Елены потеплели, она откинула со щеки белую прядь и рассмеялась — раскололся на две половинки кусок сахара, хрупкий, с синеватым отблеском.

— Может быть, я и в самом деле ничего не смыслю. Делайте как хотите.

В это время и резанул по сердцу отчаянный, полный смертельного ужаса вскрик Анки.

...Анка стояла на лавке и укрепляла на гвоздиках шпагат, чтобы повесить занавески. В сени кто-то вошел — тяжело заскрипели половицы под ногами,— потом привалился к стене и шумно вздохнул; рука скользила по двери, отыскивая скобу. Мелькнула горькая, досадная мысль: «Неужели Трифон так нарезался, что не в силах войти в дом? Когда успел?» Она осторожно спустилась с лавки, с силой приотворила дверь. В промежутке между косяком и дверью на нее смотрела косматая медвежья морда, торчащие уши, налитые кровью глаза и клыкастая полуоткрытая пасть, мерзко пахнущая рыбой. Анка дико взвизгнула и захлопнула дверь. Под могучими, глухими ударами лап задрожала избенка.

...Трифон в несколько прыжков очутился у своего крыльца. Из сеней навстречу ему, точно бурая гора, выломился медведь. Секунду Трифон стоял, парализованный неожиданностью. Он почувствовал, как зашевелились волосы на голове, приподняли кепку. Но в следующую секунду топор взвился в сильных руках Трифона. Со всего маха, с нечеловеческой силой он всадил его по самый обух в медвежью морду наискось между глаз. Зверь зарычал И сполз со ступенек. Попробовал встать. Трифон сгоряча легко вытащил топор из черепа, как вытаскивал его из чурбака, когда колол дрова, и снова с силой ударил им зверя между ушей.

Когда мы прибежали, звериная туша лежала у крыльца с раскроенным черепом. Поодаль стоял Трифон, растерянно озираясь. Он вытер лоб и взглянул на ладонь: она была смочена розовой влагой.

Мы кинулись в дом, сорвали крючок на двери.

Посреди избы на полу лежала Анка. Она была без сознания. Мы подняли ее и положили на кровать. Петр по радио вызвал из Браславска врача.

Часа через два на площадке приземлился вертолет. Врача ожидали сбежавшиеся, как по тревоге, строители. Ожидали с возрастающим нетерпением и надеждой, как волшебника, который спасет Анку от смерти. И когда этот волшебник появился, молодой, в тяжелых очках, в белом халате под пальто, с чемоданчиком в руках, толпа облегченно, одной грудью, вздохнула. Потом она хлынула к избушке, где лежала Анка. И врач, распахнув пальто, бежал среди толпы...

К вечеру у Анки начались преждевременные роды. Она тихо, обессиленно стонала. А на крыльце сидел и плакал ее муж, Трифон Будорагин, крупно содрогались его могучие плечи...

14

ЖЕНЯ. На воскресник явился весь отряд. Мы догадывались, что это была проверка каждого из нас на аккуратность, дисциплинированность и физическую закалку.

До Павелецкого вокзала решили идти пешком. Утро, на наше счастье, выдалось свежее, чистое, с упругими облаками, с голубым небом; облака напоминали пышные старомодные парики с длинными буклями, вывешенные для просушки на весеннем солнышке.

Эльвира Защаблина догнала колонну уже на улице. Схватив меня за локоть, запыхавшись, озираясь по сторонам, она спросила шепотом:

— Никто не спрашивал про меня? Боря Берзер не заметил, что я опоздала?

— Успокойся,— сказала я.— Проверка будет на месте. Многие приедут прямо туда. Почему ты опоздала?

— Проспала. Легла на рассвете.

— Опять в какую-нибудь компанию забрела?

Она порывисто прижала мой локоть к своему боку, спросила, чуть покраснев:

— Не выдашь? Ну, ну, знаю, что не выдашь... Были в церкви. На Елоховской. Всей компанией человек двадцать. Смотрели крестный ход... Интересно, Женька, до безумия! Пение, свечи, лики в позолоте, какой-то особый запах — голова кружится. Все торжественно, таинственно, сердце замирает от восторга. Народу — туча. Ведь сегодня пасха...— Вспоминая вчерашнее, она и сейчас не могла успокоиться, волнение кинуло на щеки пятна румянца.— Даже ребята-лоботрясы, у них ничего святого за душой, и те притихли, оробели...

— Как же так, Эля? — сказала я.— Ты же комсомолка, студентка — и вдруг церковь? И ребята наверняка комсомольцы. Не понимаю я этого.

— Но это же интересно! Как спектакль. Самый красочный.— Эльвира опять оглянулась (не подслушивают ли) и призналась: — Если мне удастся выйти замуж когда-нибудь, то я была бы не прочь обвенчаться в церкви.

— Ты думаешь, это гарантирует тебе удачный выбор, любовь и верность до могилы?

— Не смейся, пожалуйста. Гарантирует или нет, но запомнится на всю жизнь. Когда находишься там, в храме, и слушаешь службу, то чувствуешь, как тебя невольно затягивает куда-то, чья-то власть витает над тобой, и ты уже не принадлежишь себе, а кому-то другому...

— Богу, конечно. О чем же ты просила его?

— Ни о чем,— поспешно сказала Эльвира.— Нет, просила, Женя. Само вырвалось... «Господи, помоги мне хорошо учиться, хорошо окончить институт... Помоги мне встретить человека умного, видного, красивого, помоги выйти замуж за него, создать семью счастливую...» — В голосе ее звучали покорность и мольба, казалось, она сейчас заплачет.

Мне вдруг стало жаль ее.

— Это добром не кончится, Эля. Ты можешь свихнуться на женихах, на замужестве. Не думай об этом.