— О, как злопамятна...

Мама металась по столовой, всплескивала руками, прикладывала пальцы к щекам.

— Да замолчи ты! — крикнула она, не сдержавшись.

— Не замолчу! — крикнула в ответ.— Я замужем.

— Нет у тебя никакого мужа! Убеждаешь и утешаешь себя.

— Вот когда я решу, решу сама, что мужа у меня нет, я скажу тогда. А пока что я замужем. И делать мне предложение глупо, смешно, нелепо! — Как всегда в такие моменты, меня захлестнуло, и я уже не могла удержаться; выждав паузу, я проговорила, обращаясь к маме с подчеркнутой официальностью: — А вам, Серафима Петровна, я запрещаю вмешиваться в мою семейную жизнь. Если я, живя у вас, мешаю вам и вы под любым видом, в данном случае под видом замужества, хотите избавиться от меня, можете не стараться, я избавлю вас от хлопот, я уеду сама.

Я чувствовала, что причиняю ей боль, кидая резкие и несправедливые слова, рассчитывая сломить ее. Но надо знать мою маму, ее характер! Она выпрямилась этак величаво, сразу сделалась как будто выше, откинула голову, в глазах у нее заметалось черное пламя.

— Куда ты уедешь?

— К мужу.

— В Сибирь?

— Да.

— Я тебя не держу. Можешь ехать куда угодно и когда угодно.

— И уеду, уеду! — твердила я отчаянным голосом.— А вам, Григорий Павлович,— сказала я Названову,— делать здесь нечего.

Гриня как-то опешил, застигнутый врасплох нашей ссорой.

— Да, да...— Он потерянно поискал что-то вокруг себя.

— Мне не нужно никакого вашего достатка и Италии вашей не нужно. Я не такая бедная и жадная, чтобы пользоваться готовеньким. Сами всего достигнем!

Вошла Нюша, Она постучала по столу сухоньким кулачком, грозя матери.

— Отольются тебе ее слезы, Серафима, так и знай! Никакого сладу с тобой нет, ни к кому у тебя нет жалости.

Точно прибойная теплая волна плеснулась к моему лицу, к глазам, и я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь.

— Идем отсюда, доченька. Ничего, идем...

— Уводи ее, защитница! — сказала мама с мрачной иронией.— Утешай. Адвокат...

Нюша, обняв, пропела меня в мою комнату, я повалилась на кровать и заплакала. Я дала себе волю. Нюша присела рядом и тихо гладила мое плечо, шепча что-то неразборчиво, участливо... «Эх, Алеша, что же ты со мной сделал?! — кричала я в отчаянии.— Так я могу остаться у разбитого корыта. Ты можешь там найти другую, а я? Кому нужны моя щепетильность, недоступность? Время уходит. И не вернешь его никогда, и плакать будешь о потерянном. А я гоню всех, строю из себя недотрогу, и скоро надо мной будут посмеиваться: обороняю свою честь и свою верность, как какое-то сокровище, которому нет цены. Подумаешь, сокровище!..»

Должно быть, проводив Гриню, вошла мама. Нюша освободила ей место, и она села рядом, положила мне на голову руку: рука ее дрожала.

— Что мы будем теперь делать?

У меня стучали зубы. Я рванулась к ней, обхватила ее шею руками.

— Ах, мама!..

Рядом стояла и всхлипывала Нюша,

13

АЛЁША. Первый двухэтажный дом, положивший начало поселку, городу, был сдан. На его углу прибили табличку: «Улица Есенина». В комнатах дома прочно обосновались отделы управления строительства. На дверях уже красовались вывески: «Техотдел», «Диспетчерская», «Постройком», «Отдел кадров».

Нас перебросили на другие объекты, дальше от берега, на холмы. Люди прибывали с каждым днем, и число строительных бригад увеличилось втрое, вчетверо.

На холмах до вечера стучали топоры. Повсюду были разбросаны свежие брусья, доски для полов, стропила, марши лестниц, оконные и дверные блоки, вороха сырых опилок и щепы...

Электрики протянули из Браславска высоковольтную линию. На промплощадке установили лесопилку, но она едва успевала готовить пиломатериалы для строительных работ. Многоквартирные дома, коттеджи, общежития, вырастая, приветливо проглядывали сквозь могучую зелень сосен и белизну берез.

Машины устало ревели, вползая на склоны. От их яростного напора, казалось, колебались холмы, исхлестанные во всех направлениях автомобильными скатами. Снег был перемешан с землей и превращен в серую сыпучую пыль...

Приближалась весна.

Почти неделю висела над тайгой, над притоками реки серая, тусклая хмарь, вязкая, как тесто. Небо не переставая сочилось дождем, снег согнало, старые мхи набухли, как губки, ноги разъезжались на ослизлых кочках. Работа на строительстве домов замедлилась. Брусья, что укладывались в стены построек, отсырели и казались вдвое тяжелей. Влажный воздух теснил дыхание. Парусина палаток задубела и по ночам гремела от капель, как жесть, вызывая тоску, обостряя чувство заброшенности и одиночества,

Я никогда не задумывался над тем, что человек так же, как цветок, стебель травы, как зверь, птица, горный ручей, грозовые тучи, всецело подчинен законам природы и что ее взрывы и капризы влияют на его характер, мозг, нервы...

Я лежал на койке, смотрел в темноту ночи, слушал, как непогода с шуршанием облизывала мокрым языком парусину, и маялся, принуждая себя заснуть. Природа, наградив человека инстинктами, позволила ему культивировать их до тончайших чувств и ощущений. Я улыбнулся не без горечи: больше всего мук и разочарований, счастья и радостей, бед и страданий выпало на долю любви. Ее — за века! — украсили волшебным розовым туманом, воздвигли над ней бесчисленные радужные арки, голубые горы цветов бросили к ее ногам... А она, жадная до славы, требует новых клятв, новых приношений, новых подвигов и жертв. И в самом деле: из всех женщин, живущих на земле, природа выделила для меня одну — Женю. «Смотри и запомни,— насторожила она мое внимание,— нет другой женщины с таким лицом, неповторимым в своей прелести, нет такой улыбки, от которой останавливалось бы сердце в необъяснимом изумлении, нет такого голоса, таких рук! Молись!» Вот и молюсь, мечусь в бессоннице, бредя ею, и жду чего-то, на что-то надеюсь, и проклинаю миг, когда встретил ее, и благословляю тот миг...

А мгла за палаткой все моросила дождем, дышала сыростью; влага, скапливаясь, струилась по стенкам и всхлипывала, точно плакала, и плач этот черно и липко наваливался на сновидения.

Обед нам доставляли прямо на стройку: идти в столовую было далеко да и не хотелось — просто ноги не слушались. Катю Проталину, как всегда, сопровождал Федя; в мглистой сырости щеки его по-прежнему цвели румянцем, глазки заплыли жирком, он сыто жмурился, как добрый, ленивый кот. Ребята ели неохотно, капризничали, обед казался невкусным, и Катя чуть не плакала.

— Где же я наберусь вам разносолов? Ешьте то, что дают. Так, пожалуй, вы ноги протянете, если есть не будете. Я Петру пожалуюсь.

Мы мирно и бесшумно выпроваживали Катю с ее неповоротливым помощником и неохотно принимались за дело, которое вдруг осточертело до смертной тоски. Ни с того ни с сего одолевала дремота, каждый норовил приткнуться в уголке и забыться, съежившись. Даже говорливый Леня Аксенов умолк, он осунулся и потускнел, сиреневые расплывчатые круги легли под глазами.

Я пытался взбодрить бригаду, понукал, сердился, срывался на крик. Но сейчас мое «влияние» оказалось напрасным, окрики пропускали мимо ушей, а иногда огрызались в ответ. Петр Гордиенко, объезжая на лошадке объекты, задержался на нашем, нахмурился.

— Кому нужна такая работа? — ворчал он.— Бабы и те лучше работают. Бродите, как мокрые куры! Противно смотреть. Совсем распустились. Возьмите себя в руки! А может быть, оглобли повернем обратно? Ну, отвечайте! — Ребята молча слушали, не возражали.— Дом должен быть уже сдан, а вы на второй этаж еле переползли...

Петр отвязал повод, закинул его на шею лошади; грива ее намокла и висела черными сосульками, шерсть на боках и на хребте потемнела и прилегла, резче обозначились ребра и крестец. Прежде чем сесть в седло, Петр пожаловался мне:

— Елена тоже злится, раздражается. Закутает голову в шаль, ходит, как тень, и молчит. А если скажет слово, то через плечо, отрывисто. В глазах темень скопилась — жуть, взглянуть боязно, честное слово. Погода, что ли, влияет, климат ли берет свое?