— Вот, кажется, и все, что попалось мне на глаза. Как видите, интересного не так уж много, — попробовал закончить разговор Григорий.

— А чем искушают нас, дочерей Евы, столичные универмаги? — поспешно спросила Берта.

— Как и большинство мужчин, я замечаю женские украшения и туалеты только тогда, когда они на красивой женщине. И не сами по себе, а как неотъемлемая ее часть. Пестрота же витрин делает все вещи безликими. А ярлыки с ценами! Старательно выписанные на них цифры напоминают коротконогих пузатых карликов, которые топчут ногами воздушные кружева и кисею. Согласитесь, в этом есть нечто несовместимое.

— С точки зрения мужчин, которым в большинстве случаев приходится оплачивать наши расходы. Что же касается женщин… о, для нас дорогая вещь — даже своеобразная гарантия того, что она не станет общедоступной. Ибо ни одна женщина не согласится надеть платье, похожее на то, которое она завтра может увидеть на своей горничной.

— Сомнительная гарантия! Девушки и молодые женщины десятками толпятся возле витрин и отходят от них с голодными глазами и упорным выражением лица, готовые любой ценой добыть желаемое. Понимаете, любой. Они гибнут сами или губят других…

— В день моего отъезда газеты писали, что среди развалин найден труп девушки… Выяснилось, кто она?

— Скромная служащая, которой захотелось нарядиться в богатые наряды принцессы. Ее вовлекли в банду преступников, которые торговали наркотиками, а потом убрали как ненужного свидетеля.

— Кстати, вы не знаете, чем закончилось дело Карла Лютца? Нашли его убийц?

По тому, как напряглась вся фигура Берты, каждая черта ее лица, Григорий понял: именно этот вопрос все время вертелся у нее на языке. И для того, чтоб узнать о ходе следствия, она и затеяла разговор о берлинских новостях.

— Не нашли и, наверно, не найдут — до сих пор не объявился свидетель, женщина, с которой он виделся перед смертью. А именно она могла бы больше всего помочь следствию, направить его в нужное русло. Ибо только ей известно, как разворачивались события после того, как они вместе вышли из пивного бара.

— А если никаких событий не было? Если они вскоре просто простились?

— Малейшая деталь, которая предшествовала преступлению, может стать ключом к раскрытию убийцы или убийц. Не оказались же эти двое, выйдя из пивной, вне времени и пространства. Куда они пошли, где распрощались, который был час? Если они заметили что-либо подозрительное, то, что именно возбудило их подозрение? Что заставило женщину в тот вечер прийти к Лютцу? Было ли это стечением обстоятельств или кто-то натолкнул ее на эту мысль? Может, даже заставил выманить его из дома… Откровенный ответ на каждый из этих вопросов мог бы помочь следствию, но женщина безнадежно молчит… Странное молчание, непонятное бездушие, жестокое надругательство над памятью погибшего… Если она хотела убрать его из своей жизни…

— Нет! Вы… вы не имеете права так думать… вы не знаете… — рука поднялась, словно Берта хотела защититься от болезненного удара, и тотчас же бессильно упала на колени. В незавершенности этого жеста была полная душевная опустошенность.

— Осуждать другого всегда легко. А, может быть, эта женщина раскаивается каждый день и час. И только особые обстоятельства… положение, которое она занимает в обществе, и не столько она сама, как кто-то из ее близких… Мертвого все равно не поднять, а для живых…

— Живая душа тоже становится мертвой, если пренебрегает совестью.

— Я бы не хотела оказаться той женщиной и чтоб вы судили меня, — Берта старалась улыбнуться. — Впрочем, может, вы и правы, может, лучше было б… — Окончить фразу ей помешал стук в дверь. В ту же секунду она приоткрылась, и в щель просунулась голова мальчика.

— Мама, бабушка спрашивает, куда подавать кофе: в кабинет или в столовую?

— Что за манера, Ганс? Будь добр, зайди и поздоровайся с герр Шульцем!

Мальчик нехотя переступил порог и, запинаясь, стал оправдываться:

— Бабушка торопила меня, и я хотел… я спешил как можно скорее ей сказать…

— И поэтому забыл об элементарной вежливости?

Ганс вскинул на гостя умоляющий взгляд, и тотчас лицо его вспыхнуло, словно по нему шугануло пламя. Оно докатилось по белокурых волос и, казалось, что они вот-вот вспыхнут, как солома.

— Я… я не нарочно… просто очень спешил и поэтому… Прошу простить меня, — прошептал он, потупясь.

— О, пустяки! В твои годы я тоже всегда куда-то торопился, и это часто приводило к маленьким недоразумениям между мной и родителями. Но маленькие неприятности недолговечны. В памяти остаются не они, а сладкие минуты примирения, когда особенно остро ощущаешь тепло родного дома, единственного надежного пристанища, где тебя любят и понимают. А теперь… фрау Берта, вы разрешите? — Григорий глазами показал на подарки.

— Оставим это на потом… Ганс, можешь идти! Скажи бабушке, чтоб накрывала в столовой, мы сейчас придем.

Когда мальчик вышел, Берта насмешливо заметила:

— Все сказанное Гансу, очевидно, прежде всего адресовано мне.

— Упаси бог! Я бы никогда не решился на такое. Как и большинство подростков его возраста, мальчик очень ранимый, и мне захотелось его ободрить. Только и всего.

Фрау Берта явно собиралась возобновить прерванный разговор, но Григорий решительно поднялся:

— К сожалению, я должен идти, иначе не уеду сегодня из Гамбурга. Но, надеюсь, мы вскоре встретимся в Берлине и закончим наш спор, придя к обоюдному согласию. Вы ведь недолго будете гостить у родителей?

— Вы только что сами назвали отчий дом единственным в мире надежным пристанищем. Нет, я пока не думаю об отъезде.

— Вашего мужа это, наверно, огорчит. Тем более, что последнее время он чувствует себя не совсем хорошо: похудел, стал раздражителен. В таких случаях присутствие близкого человека…

— Вам не кажется, герр Шульц, что вы преувеличиваете свои полномочия? — недобрая усмешка промелькнула на губах Берты и сразу погасла, словно ее пригасил ледяной блеск глаз, вскинутых на Григория. — Вы только что передали мне письмо, я его прочитала. В нем с исчерпывающей ясностью сказано все.

— Извините, вы правы. В свое оправдание скажу одно: ваш вопрос о деле Лютца, заданный случайно, из простого любопытства, вывел меня из равновесия.

— Лютц? Не понимаю… При чем тут Лютц?

Не ответив, Григорий приоткрыл дверь кабинета и немного отстранился, пропуская Берту вперед. Но она вдруг остановилась, ожидая ответа на свой вопрос.

— Я дружил с Карлом. Вернувшись на родину, попытался его разыскать. Только попытался, потому что действовал без должной настойчивости. А время шло, какие-то мерзавцы уже смазывали свои пистолеты. И некому было его предостеречь. Он был слишком доверчивым и простодушным человеком, потому и попал в ловушку.

— Предостеречь? От кого? Аноним, враг-невидимка… рука, которую невозможно остановить, потому что не знаешь, откуда она протянется!

Берта говорила и говорила в каком-то лихорадочном порыве, словно слова Григория о его дружбе с Лютцем сняли с нее обет молчания.

— Берта, зови же гостя к столу! — раздался голос фрау Гедлер из глубины столовой.

— О, да, да, прошу вас, герр Шульц! — поспешно, даже несколько заискивающе подхватила Берта приглашение матери.

Григорию пришлось задержаться еще на несколько минут, чтобы познакомиться с хозяйкой дома, поблагодарить за гостеприимство и пожалеть о том, что не может воспользоваться случаем и провести хоть полчаса в таком приятном обществе.

Дом Гедлеров он покинул с чувством облегчения и одновременно с неосознанным недовольством самим собой. Может, вообще надо было избежать разговора о Лютце? Фрау Нунке примчалась сюда, гонимая страхом, пусть хоть этим искупит свою вину перед Карлом! Ибо неизвестность — это худшая из пыток…

Фигура мальчика, неожиданно вынырнувшая из ворот, прервала эти раздумья.

— Ганс? Ты что, ждешь дедушку?

— Нет, герр Шульц, вас. Я думал…

— Хочешь что-то передать отцу?

Мальчик опять весь залился краской, как тогда в комнате.