— Я вижу, и вас пленила эта черепушка? — Григорий услышал у себя за спиной голос капитана.

— Очаровала. Не иначе, как вам ее подарил сам Нептун.

— В образе пьяного матроса в одном из портов Индийского океана. Я не коллекционер экзотических сувениров, но, увидав эту красавицу, выгреб из карманов все, что там было, Хотел подарить нашему музею и… просто не могу с нею расстаться. Кажется, она вобрала в себя и часть моей жизни, связанной с морем. Взгляну на нее, и сразу перед глазами возникают дороги моих дальних странствий, необозримый простор океана, шатер неба над головой, разукрашенного вот такущими звездами, сильное дыхание солоноватого ветра… Колдовство какое-то, да и только!

— А не слишком ли рано вы вышли на пенсию? Я знаю капитанов значительно старше вас по возрасту.

Лицо Гедлера сразу омрачилось.

— Так сложились обстоятельства, — бросил он коротко и сразу же перевел разговор на другое. — Как себя чувствует Иозеф?

Григорий в общих чертах рассказал о загруженности Нунке работой, о засасывающем темпе берлинской жизни, о сложности взаимоотношений с представителями оккупационных властей. Капитан Гедлер не прерывал его вопросами и, казалось, даже не слушал, время от времени нетерпеливо поглядывая на дверь. То, что Берта задерживалась, его явно раздражало.

— Вот и пойми женщину, даже если она твое родное дитя. Казалось бы, узнав о письме, нужно лететь на крыльях, а она все никак не оденется. Я же предупредил ее, что времени у вас в обрез, могла б…

Телефонный звонок не дал ему закончить фразу. Гедлер сердито поглядел на аппарат и нехотя снял трубку.

— Да, капитан в отставке Гедлер. С кем имею честь? А… мое почтение… Угу, со мной говорили на эту тему, и я уже ответил… Нет, категорически нет! Вы преувеличиваете мое влияние и мои связи… К тому же я не привык действовать вслепую… Я должен знать, ради кого рискую и, главное, подвергаю риску других… Высокий сан еще не означает высокой ценности для общества. Ах, так? Тогда нам вообще не о чем разговаривать! Шантажировать себя и запугивать я не позволю, кем бы ни был ваш протеже из Хазенмора! — Из трубки еще доносился густой рокочущий баритон, но капитан Гедлер с силой нажал на рычаг, отпустил его, снова нажал и отпустил, не давая возможности своему невидимому собеседнику позвонить еще раз.

Гневный окрик капитана, которым тот оборвал разговор, стал для Григория ключом к только что услышанному. Протеже из Хазенмора! Наверно, речь идет о Гансе Брукнере. От капитана требуют, чтобы он помог его куда-то вывезти, возможно, за границу. Как найти повод и вызвать тестя Нунке на откровенный разговор?..

Разве что предложить свою помощь? В чем, против кого? Все, что не скажешь, прозвучит бестактно. Случайному свидетелю телефонного разговора следует сделать вид, что он ничего не слышал. Этого требуют правила благовоспитанности, нарушать которые тебе не следует, потому что капитан до сих пор раздражен.

— Вы скверно почувствовали себя, капитан? Может, дать воды, кого-то позвать?

— А-а… что? — спросил хозяин дома, словно проснувшись и впервые вспомнив о госте.

— Вы скверно почувствовали себя, капитан?

— Пустяки, обычный прилив крови. В добавление к пенсии я заработал гипертонию. И, если отпускаю вожжи, сразу же ее чувствую. Простите, что не сдержался в вашем присутствии. В конце концов я нанес вред лишь себе, а не типу, с которым разговаривал.

— Я не могу быть вам полезен?

— Очень вам благодарен, но пока в этом, нет необходимости. Хотя… На всякий случай передайте Иозефу следующее: известные ему особы бесстыдно вмешиваются в мою семейную жизнь, ставят мне в вину переписку с Фридрихом, угрожают лишить пенсии. Нунке известны обстоятельства, из-за которых мне пришлось подать в отставку. Если я тогда не согласился танцевать под дудку проходимцев от политики, то теперь не стану и подавно. Пенсию я заработал многолетней добросовестной работой, и ставить ее в зависимость от того, в какой зоне проживает мой сын, я считаю нарушением элементарнейших правовых норм.

— А если герр Нунке спросит, чем вызвана возникшая сейчас ситуация?

— Мой отказ от некоторых сомнительных поручений. Эти господа рассчитывали… Простите, идет Берта… мне не хотелось бы волновать ее своими неприятностями, — скороговоркой бросил капитан и пошел навстречу дочери.

Берта вошла задыхаясь, словно очень торопилась.

— Ты сердишься? — спросила она отца и на миг задержала его у двери, положив руку на плечо. — Но я действительно спешила! Если бы не шалости Труди… Ей, видишь ли, захотелось поиграть с электрической кофейной мельницей, и там что-то испортилось. Мама просит, чтобы ты пришел, поглядел. Дети, о эти дети! — Берта устало упала в кресло, сдержанно поздоровалась с Григорием и раздраженно бросила:

— Он должен был приехать сам!

— Герр Нунке очень сожалеет, что его задержали непредвиденные дела. Наверно, в письме…

— Дела, всегда срочные дела!.. Это становится настолько нестерпимым… Есть обстоятельства, из-за которых… Лиз хоронила сама. Вы не представляете, какой это был ужас! Девочка сгорела буквально за неделю. Я обезумела, я лишилась веры, меня силой оттаскивали от гроба… Чужие руки, потому что он… хоть бы теперь, в годовщину ее смерти… Одиночество, боже, какое одиночество! Всю жизнь одиночество! Ожидание писем, короткие встречи… Карьера, прежде всего карьера, а я и дети где-то на самом заднем плане… Как довесок к его успехам, безликие второстепенные персонажи, которые живут его отраженным светом.

Григорий с удивлением вслушивался в эту бессвязную речь, пораженный неожиданным поведением Берты, ее внешним видом. Ему казалось, что перед ним старшая сестра той женщины, с которой Нунке знакомил его на перроне вокзала сразу же по приезде в Берлин. Причем, совсем иная по характеру. Та фрау Нунке, с которой он познакомился на вокзале, а потом случайно встречался в фойе театров и в концертах, производила впечатление человека спокойного, рассудительного и сдержанного, неспособного вот так, ни с того ни с сего, довериться кому-либо, тем более человеку малознакомому. Тогда Григорий и понятия не имел о том, какие взаимоотношения связывают Берту и Лютца. Теперь же он внимательно всматривался в ее лицо, слишком уж внимательно, чтобы она не обратила на это внимания.

— Простите, иногда теряешь над собой власть. Ночная буря вконец обессилила меня… измучила… А после бессонной ночи… Впрочем, это не имеет значения… Отец сказал, что вы привезли мне письмо?

— Пожалуйста! А в этих свертках — подарки детям.

Разрывая конверт, Берта прихватила и краешки исписанных листков. Тонкая бумажная полоска, испещренная буковками, свисала сбоку, на ней виднелись окончания слов или отдельные слоги. Это мешает читать, но жена Нунке, наверно, наперед знала направление мыслей своего мужа, его склонность к нравоучениям. Глаза ее быстро бегали по строчкам, губы кривились в насмешливой улыбке.

— Ну, что же, скажите Иозефу, что у нас все в порядке. Дети здоровы, ведут себя хорошо. С денежным переводом может не торопиться, у меня еще кое-что осталось. Кажется, все… Конечно, кроме приветов.

— Разве вы не напишете несколько строчек?

— Нет… Может, позднее, только не сегодня! Он должен помнить, какой сегодня день.

— Тогда виноват перед вами вдвойне: пришел не только рано, но и несвоевременно. Поверьте, я очень, очень огорчен… Разрешите пожелать вам всего самого лучшего и еще раз простите, — Григорий поднялся, но Берта с неожиданной живостью подалась вперед и движением руки пригласила его снова сесть.

— Еще несколько минут, герр Шульц! — воскликнула она, краснея. — В письме Иозефа много наставлений и ничего такого, что могло бы удовлетворить обычное женское любопытство. Может, хоть вы расскажете о столичной жизни? Учтите, мы живем здесь очень уединенно. Это имеет свои преимущества, но иногда хочется очутиться в обстановке, к которой привык, услышать о том, что у нас происходит?.. Так что же нового в Берлине?

Перед глазами Григория промелькнули все виденные за последнее время театральные афиши. С них он и начал свой рассказ. Но Берта слушала невнимательно. Ее нетерпеливый взгляд вдруг угасал, становился отсутствующим, словно перед ней проплывали картины, никак не связанные с услышанным. Опомнившись, она силилась улыбнуться, бросала какую-нибудь реплику или о чем-то спрашивала и снова, даже не дослушав ответа, погружалась в задумчивость.