Что это так, Мария поняла сразу, как только с ним познакомилась. За его спокойствием чувствовался темперамент привыкшего к самодисциплине борца, умеющего трезво оценить обстановку и идти к поставленной цели с непреклонной последовательностью человека, уверенного в своей правоте.

Зеллер удивительно быстро уладил все дела Марии, оставаясь при этом «за кулисами».

— Не надо, чтобы вас видели со мной, — объяснил он. — Мы, антифашисты, все меньше и меньше устраиваем тех, кто стоит у власти в западной зоне. Дело идет к тому, что нас вообще могут объявить вне закона. А вам надлежит всеми способами сохранять репутацию добропорядочной бюргерши.

Поэтому и в дальнейшем они встречались тайно, и только в случаях крайней необходимости. Мария старалась как можно меньше беспокоить Зеллера или кого-либо из его друзей. Ей достаточно было знать, что она не одинока, что где-то рядом идет непрерывная борьба за мирную и подлинно демократическую Германию. Впрочем, искусственная изоляция от тех, кто вел эту борьбу, все больше угнетала молодую женщину. Просыпаясь по утрам, она с отвращением думала о начале нового дня, такого же, как и все предыдущие, в осточертевшем окружении постоянных клиентов, более или менее сдержанных, но всегда, однако, уверенных в своем исключительном праве управлять жизнью побежденных, извлекая из этого наибольшую выгоду.

Вчера вечером в аптеку вошла совсем старая женщина и, протягивая Марии рецепт, тихо сказала:

— Наш общий друг просит вас завтра в десять утра прийти в мастерскую, где вы виделись в последний раз.

Мария на миг опустила ресницы, словно ответила глазами «да», и громко заметила:

— Надеюсь, эти лекарства вам помогут. Но принимать их надо регулярно, а не тогда, когда вы чувствуете приближение приступа.

Женщина скорбно покачала головой:

— Мне тридцать пять, а вы сами видите… — не закончив фразы, она направилась к выходу, сгорбленная, неуверенно шагая тонкими, как две жердочки, ногами.

Марию потом долго преследовало видение — иссушенная болезнью фигура, вызывающая воспоминания о собственной жизни.

На следующее утро Мария поднялась раньше обычного и до девяти успела все так организовать, чтобы ее отсутствие не отразилось на работе.

— Герр Себастьян, я полагаюсь на вас, а также на тебя, Рут. Если мне будут звонить, скажите, что я вернусь через час-два. У Клары есть все необходимое, если чего-нибудь не хватит, ключи у герра Себастьяна.

— Наверно, не хватит кофе. Представляю, сколько его выдует мистер Брукс, ожидая вас, — блеснула зубами Рут.

— Вот ему можно сказать, что я уехала по делам на целый день.

Имя, упомянутое Рут, испортило настроение. Брукс преследовал Марию, был привычно внимателен, а ее молчаливый отпор принимал как трепыханье дикой птицы, которая рано или поздно попадет в умело и замаскировано расставленные сети. «Ты же знаешь, чем все это кончится!» — говорили его глаза, даже когда он обращался к преследуемой женщине с самыми вежливыми словами.

Мария поморщилась, будто и сейчас почувствовала этот взгляд, липкий, словно паутина, которая ранней осенью оседает на лице в лесной чаще.

Порыв ветра ударил в грудь, смыл и это воспоминание и саму мысль о Бруксе. Мария любила ходить, сопротивляясь пружинистым потокам ветра, как умелый пловец, преодолевая течение, рассекает волны сильными взмахами рук. До встречи с Зеллером оставался почти час, можно пойти кружным путем, чтобы не замедлять шаг, не сбиться с взятого ритма. После болезни Мария мало бывала на воздухе и теперь упивалась им, впитывая всеми порами тела, а ветер не только бил в лицо, путался в ногах, но и немилосердно рвал шарф, распахивал пальто, врывался в рукава, проникал за воротник, минуя все застежки. Впервые за много времени Мария ощущала просто радость бытия, не отягощенного воспоминаниями, непрочностью своего положения, ежедневными тревогами. «Словно бы приняла бодрящий душ Шарко», — улыбаясь, подумала она и сразу замедлила шаг. Мастерская была рядом. Теперь женщина шла медленно, незаметно оглядывая улицу впереди себя, потом повернулась спиной к ветру, делая вид, что плотнее повязывает шарф. Ничего подозрительного! Если кто-то следил за мастерской, это сразу бросилось бы в глаза. Собственно говоря, лично ей ничто не угрожает. Несколько дней назад она отдала в ремонт хозяйственную сумку, теперь идет забирать ее. Совершенно естественная вещь. И если бы не Зеллер… Она знала, конспиратор он более умелый, чем она, но тревога о нем никогда не покидала Марию: две пары глаз всегда лучше, чем одна.

Вывеска над дверью гласила: «Петер Мейер. Ремонт зонтов, сумок, дорожных вещей, кожаной галантереи». Сбоку у входа разместилась небольшая витрина с полураскрытым чемоданом, поясами, сумками различных фасонов и размеров, над которыми свешивались застежки-молнии. Одну сторону витрины почти целиком занимал большой кофр. Впрочем, сквозь просветы, среди этой массы вещей было видно, что Мейер в мастерской не один. Пожилая тучная женщина все время открывала и закрывала большой черный зонт, в чем-то убеждая мастера. Услышав звонок, прозвеневший над дверью, Мейер растерянно уставился на новую посетительницу. И вдруг лицо его просветлело. Поспешно согласившись со всеми требованиями придирчивой заказчицы, он быстро выпроводил ее.

Часы показывали без пяти десять, но Мейер не спешил провести Марию в комнату за мастерской.

— Гельмут просил прощенья. Он освободится только через час. Какие-то неотложные дела.

— Действительно неотложные, или?..

— Нет, нет, не волнуйтесь, ничего опасного. Будь так, он бы поостерегся и перенес встречу на какой-либо другой день.

— Конечно, — согласилась Мария, силясь скрыть свое беспокойство.

— Может, подождете там? — Мейер кивнул на прилавок, там за портьерой была дверь в его скромное жилище.

— Я лучше немного пройдусь.

Мария как бы ощупью бредет вдоль улицы, и ветер теперь не радует, а раздражает ее. Может, зайти на почтамт? Она абонирует там ящик, об этом просил Фред — он упорно ждет письма, кто-то должен написать ему на ее имя. Теперь, когда возникла цель, ожидание не казалось столь уж тягостным. Конечно, с Зеллером ничего не могло произойти…

На почтамте, как всегда, многолюдно. Мария покупает несколько конвертов и марок, незаметно оглядывается. Никто не обращает на нее внимания, те взгляды, которыми ее окидывают некоторые мужчины, можно не принимать во внимание, для молодой красивой женщины это обычная вещь.

Мария проходит в другой зал, где вдоль всех четырех стен развешены пронумерованные почтовые ящики. В этом помещении почти пусто, всего человек десять. Забрав свою корреспонденцию, они спешат уйти. В большинстве это дельцы, которые по роду своих занятий часто бывают в разъездах и желают, чтобы их служебные и интимные тайны не попадали в руки людей, которым эту переписку видеть не положено. Преодолевая смущение, Мария открывает свой ящик. В нем несколько рекламных проспектов разных фирм. Молодая женщина вытаскивает их все вместе, не рассматривая, кладет в свою сумочку и только теперь замечает — среди них лежит конверт. Горькое чувство сжимает ей сердце, она знает: ей лично некому писать. И все же Мария рада. За Фреда. Он каждый раз спрашивает, давно ли она была на почтамте. Наверно, весточка, которую он так нетерпеливо ждет, для него очень много значит.

Сейчас только половина одиннадцатого. В ее распоряжении еще тридцать минут, не надо торопиться. Тем более, что Зеллер может опоздать. Час — не такой уж большой срок, чтобы успеть справиться со срочным делом. Она сама только и успела, что зайти на почту. Фреду сегодня явно посчастливилось, не видать бы ему письма, если бы… Мария вдруг останавливается, пораженная мыслью, что она не имеет права идти в мастерскую Мейера с письмом, содержание которого ей не известно. Кто знает, что в нем?

Бросить обратно в ящик? Позвонить Фреду, чтоб тот сразу же забрал его? Конечно, лучше всего положить письмо туда, откуда она его только что вынула. Мария возвращается обратно, но на душе у нее неспокойно. А что если кто-нибудь видел, как она копалась у ящичка? Медленно, очень медленно ноги пересекают зал, сердце в груди колотится все сильнее и сильнее. Что с ней происходит? Может, это интуиция подсказывает ей, что где-то притаилась опасность? Вон тот подозрительный господин, почему он так глядит на нее? Она, кажется, где-то видела его, не тогда ли, когда отпирала свой ящичек?