Слова босса доходили до Григория как сквозь толщу воды. Мысль пульсировала в поисках правильного ответа. Сейчас ни в чем нельзя промахнуться. Завтра, очевидно, состоится его встреча с полковником, и тогда все решится. Значит, надо оттянуть время, выиграть у Думбрайта несколько дней.

— Мне бы хотелось, чтобы вы уехали немедленно, чем скорее это решится, тем лучше для вас… — донеслось до Григория.

— Конечно, мистер Думбрайт, я все понимаю, но мне придется на несколько дней задержаться в Берлине. Я уже назначил деловые встречи. Затем надо еще отчитаться о своей поездке в восточный сектор. Это тоже нельзя отложить. Постараюсь уехать в Гамбург дня через два…

— Ну что ж, договорились.

— Разрешите идти?

— Идите.

— Ну и задал ты мне задачу, — покачал головой полковник.

Они сидели в маленькой уютной комнате. Мягкий розовый свет изливался на низкие розовые диваны, играл на хрустале и фарфоре, которые выстроились в стеклянной горке, как на параде. А на окне, среди серых шелковых занавесок, подпрыгивал в клетке попугай.

— Я все понимаю, но приказ есть приказ — побыстрее забрать тебя отсюда. Теперь все подозрения могут совпасть. Но, с другой стороны… они еще верят тебе. И дел незавершенных немало: Лемке, Гамбург, школа. После побега Воронова Домантовичу, конечно, стало полегче, ты говоришь, его даже прочат в руководители русского отдела. Ну и молодец же ты, Григорий!

— О Домантовиче я узнал от Больмана. Он был пьян, приходилось задавать ему наводящие вопросы. Но даже в пьяном виде этот лоботряс понимал, что рассказывать о школьных делах нельзя. Возможно, какие-то детали найдете на этих пленках. Проявите их, и многое станет понятным.

— Я должен поблагодарить тебя за Воронова от имени командования. Видишь, как получилось: он не только перебежал, но и прихватил важные документы, раздел школу догола, и доволен, старый черт… об одном только мечтает: матушку Россию увидеть. Интересная фигура… А из Москвы требуют поберечь тебя, забрать как можно быстрее…

— Мне нужны еще неделя-две, чтобы завершить то, чего без меня никто не сделает: предотвратить диверсии со скотом и съездить в Гамбург. Я должен увидеть семью Нунке — жену и мальчика. Главное — мальчик. Надо сохранить зерно человечности, которое вырастил в нем Лютц. Спасение мальчика, из-за которого он и погиб, будет незримым, но вечным памятником Карлу. Я чувствую, что из Ганса может вырасти замечательный человек, талантливый художник. Об этом писал Лютц, а отец не позволяет Гансу заниматься живописью. Возможно, они переедут в восточный сектор — там проживает брат Берты…

— Я все понимаю, но боязно отпускать тебя в Гамбург. Ведь может случиться так, что, пока ты будешь в Гамбурге, нам придется предотвратить диверсию с отравлением скота. Может, сделаем так: ты прежде всего отправишься на завод и получишь информацию о том, отравлены ли уже смеси и на какие фермы они отправлены. Потом можешь ехать в Гамбург.

— А если хоть часть товара уже отправлена, мне придется немедленно исчезнуть? А как же Домантович?

— О Домантовиче приказа не было. А вот о тебе все расписано. Приедешь в восточный сектор на машине, а мы организуем тебе «автомобильную катастрофу». Затем, в зависимости от обстоятельств, быстро похороним, как неопознанного, или положим в госпиталь.

— Что и говорить — радужные перспективы. Надеюсь, о «моей смерти» мы договоримся подробнее?

— Пока только уточним место встречи, а день и время — после твоей поездки на завод. Тебе позвонят.

И полковник назвал пароль.

Лемке должен пригодиться

Григорий приказал подать завтрак в номер. Гамбург, этот город ветров, снова вызвал головную боль. Надо привести себя в порядок и до двенадцати часов подойти к такси. Впереди тяжелый день. Голова должна быть свежей и ясной.

Сейчас он позвонит Лестеру, договорится о встрече. Надо назначить ее как можно позже, чтобы успеть съездить в Хазенмор.

— Сэр Лестер, обстоятельства сложились так, что мне снова приходится беспокоить вас в Гамбурге…

— О, конечно, конечно, в восемь я буду у вас.

На этот раз город поразил Григория своей красотой. День выдался солнечный, теплый.

Спустившись по мраморной лестнице, он оказался на залитой солнцем площади, напоминавшей муравейник. Люди сновали во всех направлениях, ползли одна за другой автомашины, преимущественно английские.

Подойдя к стоянке, Григорий немного растерялся. Масса машин толпилась на круглой площадке. Но, присмотревшись, он заметил такси вишневого цвета с серыми колесами. Водитель читал газету, время от времени равнодушно поглядывая на прохожих.

— Свободен? — спросил Григорий, открывая дверцу и быстро взглянув на портрет киноактрисы с ярко-красной лентой в волосах.

— Пожалуйста. Вам далеко?

— Хотел бы ознакомиться с достопримечательностями вашего города. Я приезжий.

— Что бы вы хотели посмотреть?

— Вполне полагаюсь на ваш вкус.

— Тогда садитесь. Мы быстро все объедем, и вы будете довольны.

Машина тронулась и вскоре въехала на мост. Память проворно подыскивала ассоциации. Но все вокруг было залито ярким солнцем, вода переливалась зелеными волнами. Замелькали старые дома, фундаменты которых стояли в воде. Венеция? Нет. Эти холодные улицы и мосты никак не сравнить с солнечной Венецией. И все же он где-то уже видел все это. Тогда, кажется, был дождь и холод… Серебрится, переливается кружево перил, машина миновала мост и плавно едет по улице. Вскоре шофер тормозит у пивного бара. Память сразу пробуждается, и все становится на свои места.

Григорий зашел сюда в тот дождливый ветреный вечер, во время своего прошлого приезда. Замерзшего путника приютили и обогрели. Вспомнилось все: тетушка Эмма, ее больной муж и те молодые немцы, которые спорили о Гансе Брукнере, вызвавшем у них подозрения…

— Приехали!

Белозубая улыбка осветила лицо шофера. Ее тепло передалось Григорию, и он всем своим существом вдруг ощутил — ничего плохого с ним не случится.

Тетушка Эмма все так же сидела у своего прилавка. Посетителей в это время было немного. Григорий и шофер подошли к свободному столику, к ним сразу же подсел белокурый парень. Григорий хорошо помнил его; парень пригласил их повидать мужа тетушки Эммы, который до сих пор лежит, но очень хочет увидеться с ее друзьями.

Не успел Григорий переступить порог маленькой комнатки, как сразу оказался в крепких объятиях.

— Герр фон Гольдринг! — голос захлебывался от радости, человек так крепко прижимал его к себе, что Григорий не мог рассмотреть, кто это. Но голос, голос… Нет, он не мог ошибиться, это был голос Курта.

Наконец мужчина выпустил его из объятий, и Григорий увидел сияющие глаза своего бывшего денщика.

Все волнения и тревоги последних дней куда-то исчезли; Григория охватила безграничная радость. На него повеяло чем-то родным и дорогим.

— Все-таки мы встретились!.. Никогда не думал, что увижу вас… Писал письма Матини и не надеялся… Потом Лидия сказала, что встретилась с вами в Италии и помогает вам… А потом она перестала мне писать, обиделась, что я живу в Германии. Зову ее, объясняю, что должен искупить вину своего народа… А она говорит: это можно делать везде, она тоже не может оставить страну, где родилась, где могилы ее родных. Так и не сговорились. Я уже несколько писем послал, а ответа все нет. Поехать в Италию сейчас не могу, очень много работы.

— Ничего, все образуется. Я говорил с Лидией, она любит тебя, тоже мучается и страдает. Много помогает Чезаре, Джузеппе… Кстати, как они там?

— Марианна теперь жена Джузеппе, его активный помощник. Чезаре, стараниями Матини, был помещен в санаторий, правда, совсем вылечить его не удалось. Лидия писала мне и о какой-то хорошенькой цыганке, они подружились, и Матини от нее в восторге. Ему удалось поставить на ноги ее больную дочь, и Агнесса, так, кажется, ее зовут, души в нем не чает. Наконец-то любовь и счастье поселились в доме Матини. Они ждут пополнения — Агнесса вынашивает под сердцем ребенка. К сожалению, сведения устаревшие, им уже полгода.