— Ника, зачем? Это же ваши записи. Частичка вас.

— Простите. Вы заплатили за пергамент большие деньги.

— Деньги ничто. В письме — вся ваша сущность.

Она посмотрела на нечеткую линию, разделявшую небо и море. Там пергамент упадет за край земли. Письма больше нет. Ничего больше нет.

— Сестра отошла к Богу. — Слова оцарапали ее горло. Плечи ее затряслись, и он притянул ее к себе, укрывая от ветра.

— Бедная моя Ника, — пробормотал он в ее волосы.

Его прикосновение отчасти заполнило кровоточащую пустоту внутри. Гаррен пронизал собой все ее существо. Гаррен изо дня в день был с нею рядом, он проник под ее кожу, слился с ее дыханием за те мили, что они прошли вместе. Гаррен подарил ей сомнения и радость.

Она прижалась к нему, упиваясь его теплом, его мужским запахом, слабея, дрожа от ощущения близости, и на сердце стало немного легче.

— Все равно, нельзя вам бросать писать. В этом вся ваша жизнь.

— Моя жизнь оказалась совсем не такой, как я себе представляла.

— Так бывает.

Я считала себя безымянным подкидышем и мечтала посвятить свою жизнь Богу. А оказалась, что я незаконнорожденная дочь графа и монахини. О чем мне теперь мечтать?

Она вгляделась в его бирюзово-зеленые глаза, жалея, что не может открыться ему и разделить с ним их обоюдную привязанность к Уильяму. То был секрет сестры, и раскрывать его у нее не было права.

Растрепанные ветром волосы щекотали ей нос, и Гаррен заправил пушистые прядки ей за уши.

— Если б я только мог спасти вас от разочарований.

Она улыбнулась, впервые за много дней ощутив в душе умиротворение и уверенность. Она знала, что ей осталось. Быть женщиной. Жить одним днем. Здесь, на земле. Хотя бы один раз. Чтобы вспоминать об этом всю жизнь, каждую ночь.

Откинувшись назад в уютном кольце его рук, она заглянула ему в глаза.

— Быть может, Господь свел нас для того, чтобы мы спасли друг друга.

Она обняла его покрепче и пробежалась ладонями по мышцам его спины, вверх, вниз, наслаждаясь острым ощущением жизни, когда он выгнулся под ее пальцами. Потом нашла губами ямку у его горла, где сходились концы кожаного шнурка с пустым реликварием, и попробовала его на вкус. Его стон завибрировал у нее на губах.

Он оттолкнул ее и спрыгнул с валуна вниз.

— Я не могу.

Она последовала за ним, спустившись по камням на сырой песок. Холодный морской воздух закружил под ее юбками. Спотыкаясь на вязком песке, она догнала его и поймала за руку.

— Carpe diem. Вы сами говорили. Завтра может не наступить.

Он высвободился.

— Ваше завтра связано с монастырем.

— Господь дал мне знамение. Я не гожусь в монахини.

— Вы так решили, потому что не смогли взлететь? Послушайте, я смогу убедить мать Юлиану…

— Господь не всегда отвечает на наши молитвы так, как мы ожидаем. Теперь я поняла это. Мой ответ — это вы.

Он ласкал ее взглядом — страстным, тоскующим, безнадежным, полным боли, которая шла из таких глубин его души, которые прежде он никогда не обнажал перед нею.

— А вы — ответ на молитвы, которые я никогда не осмеливался произнести. Увы, слишком запоздалый.

— Нет, нет. Меж нами тот дух. Я его чувствую.

Он в исступлении замахал руками, точно был готов сделать что угодно, лишь бы устоять и не дотронуться до нее.

— Поймите, нельзя отказываться от своей мечты только из-за… — Он сжал кулаки и притиснул руки к бокам. — Только из-за этого.

Из-за этого. Неправильное, мелкое слово для того, что связало их и освободило из оков ее душу. Она положила ладони ему на грудь, чтобы почувствовать биение его сердца.

— Не только.

Он стоял, недвижим, как статуя.

— Нет. Я не допущу этого. — Голос его надломился.

Она ухватила его за тунику.

— Я все равно не уйду.

— Нет, — резко сказал он. — Не сейчас. Никогда.

— Но почему? — Откуда-то изнутри, из сладких недр ее существа, которое алкало его, поднялись и исторглись из глаз слезы.

— Потому что, — сказал он, и голос его был острее ножа, — потому что Бог этого не хочет.

Ее руки взвились к небесам.

— Не говорите мне, чего хочет Бог. — Горькие слова разрывала ей горло. — Я верила Ему. Я даже думала, что смогу повлиять на Его волю. Но теперь я знаю, что Он не следит за мной.

— Следит. — Злость и радость схлестнулись на его лице. — Когда вы собирались прыгнуть с обрыва, я пообещал Ему отдать вас, если Он вас спасет.

Кровь схлынула с ее щек. И сквозь крики пробудившихся чаек она услышала, как Господь засмеялся с небес. Сжав кулаки, она ответила:

— Мне все равно, что вы Ему обещали.

— Я скажу матери Юлиане, что вам было знамение от Ларины. Вы заживете той жизнью, которую всегда хотели.

— В той жизни нет ничего из того, что я хочу сейчас. — Она улыбнулась печальной улыбкой взрослой женщины, в которую превратилась за три недели. — Я хочу вас.

Превыше своей бессмертной души.

От ее слов сердце Гаррена забилось быстрее. Оживленный восходом ветер охладил пот, блестевший над его верхней губой. Птицы закричали, перебивая друг друга, и волны забурлили у берега так же неистово, как и кровь в его венах.

Он увидел, как искорка жизни пробилась сквозь боль в ее ярких синих глазах. Когда он сам терял близких, то с каждой смертью ощущал, как постепенно умирает его душа. Он не допустит, чтобы с нею произошло то же самое.

Она протянула руку и коснулась его щеки. Он не отстранился.

— Пожалуйста.

Ее спас я, Боже. Она моя.

Она шагнула к нему, лаская заросшие щеки, трогая уши, путаясь пальцами в его волосах. Притянула его лицо к себе и поцеловала солеными от слез губами. Желание, которое скопилось внутри него за время, пока они шли рядом, прорвалось наружу, и он нежно стиснул ее в объятьях, бережно, постепенно обвивая ее руками все крепче и крепче, словно хотел слиться с нею в одно существо.

Он приник к ее сладкому рту, впиваясь в ее язык, в ее губы, ощущая, как глубоко в ее горле зарождается стон, жадно смакуя ее, словно долго голодал и теперь хотел сполна насладиться живительной пищей.

Отливная волна окатила их башмаки, унося из-под ног песок, и она, пошатнувшись, вцепилась в его плечи.

— Идем. — Он взял ее за руку и отвел на полукружье сухого песка за уступом скалы, откуда их не было видно ни с острова, ни из хижины. Потом снял балахон и расстелил его на песке.

Увидев, что она уже возится со шнуровкой платья, он остановил ее и по очереди перецеловал кончики ее пальцев.

— Тише. Не надо спешить, — проговорил он, обращаясь и к себе тоже.

Она улыбнулась с неожиданно понимающим видом.

— Все нужно делать плавно, не торопясь.

— Что?

— Так говорила мне сестра, когда я училась писать. Я слишком усердно старалась.

В животе у него сладко сжалась спираль удовольствия.

— Не надо стараться вообще.

Он задержался губами на ее ладони, дразня кончиком языка V-образные промежутки между пальцами. Потом лизнул маленькую мозоль на среднем и один за другим обмакнул все ее пальчики в рот, отчего глаза ее изумленно распахнулись и сразу же закрылись от наслаждения, которое дарили удары его языка. Плоть его налилась. Он был готов овладеть ею, но медлил, чтобы ее груди истомились под колючим шерстяным платьем, чтобы она повлажнела от желания как в ту ночь, когда исповедалась перед ним.

— Давайте сядем, — вымолвил он, удивляясь, что хватило сил заговорить.

Она села на расстеленный балахон и вытянула ноги. Расшнуровав ее промокшие кожаные башмаки, он согрел ее холодные ступни своими теплыми ладонями. Потом плавно потянул ее юбки вверх, медленно обнажая ноги. Она согнула одну в колене, и он чуть не излился раньше времени при виде ее бледных, как лунный свет, окрепших за дни пешего путешествия, ног. Его большая загорелая ладонь легла на ее колено, и он закружил большим пальцем по внутренней стороне ее бедра.