Он обнял ее со спины, окружая своим телом, и она ненадолго позволила себе прилечь головой к его сердцу.

— Ника, но ведь свет не сошелся клином на монастыре. Мир огромен.

— Какая мне с того разница? — В коконе его объятий, под защитой его сильного тела, было невыразимо уютно, и она боролась с этим ощущением. — У меня нет денег, чтобы ездить по миру, как Вдова. Нет супруга, чтобы обо мне заботились, как о Джиллиан. Единственное, что у меня есть — это письмо. Единственное место, где можно заниматься письмом — монастырь. А единственный способ там остаться — стать монахиней. — Это признание далось ей тяжелее, чем все предыдущие. С каждым словом она говорила все громче. — Кроме монастыря у меня нет другого пристанища. Вы знаете, каково это — не иметь своего дома, быть никем и ничем?

Напротив, подрагивая ушами, жевал сено осел.

Гаррен замер, по-прежнему обнимая ее. Очень долго он молчал. А потом прижался лбом к ее макушке.

— Да, — выдохнул он, и ее волосы овеяло теплом его дыхания. — Я знаю. — Руки, обнимавшие ее, на миг напряглись и разжались.

Она слушала, как возится с упряжью и между делом негромко разговаривает с ослом. Когда она обернулась, лицо его было непроницаемым. Он словно опустил на шлеме забрало, и свет исчез из его глаз. Конечно, он знает. Он же Гаррен-из-ниоткуда.

Он повел осла наружу и на выходе задержался. Глаза его были пусты.

— Ника, ответов на ваши вопросы нет ни у меня, ни у вашего Бога, ни у кого-то еще. Ищите их в себе. — И он, не оборачиваясь, ушел.

Как ей последовать этому совету, если раньше все ответы исходили только от тихого голоса Бога, звучавшего у нее внутри?

Но пока Доминика смотрела, как он запрягает осла в телегу, у нее возникло ощущение, что она только что лишилась дома, о котором и не подозревала, пока не потеряла.

Гаррен шел последним, один. На его запястье свободно болтались поводья Рукко, а в ушах стоял кашель сестры. Две чашки травяного отвара не помогли. Позади скрипучей и узкой, как гроб, двухколесной телеги, шли, о чем-то перешептываясь, Доминика и Лекарь.

Вопреки всему, что произошло, он не мог отвести от нее глаз. Она созрела под его ласками, груди ее налились, синие глаза под дугами бровей стали темнее. Он сделал ее старше, печальнее, мудрее. Она станет еще печальнее, когда он сделает то, что должен.

А он, так или иначе, сделает это, ибо и без того был перед Уильямом в неоплатном долгу.

Мать Юлиана сказала, что ее жизнь почти не изменится. Ложь. О, ей по-прежнему будут доверять делать грязную работу, но она уже не будет жить в стенах монастыря, окруженная стайкой любящих сестер. Ее выдадут за какого-нибудь деревенского мужика, если вообще позаботятся выдать ее замуж, ведь у нее нет ни приданого, ни зажиточной родни. У нее нет ничего, кроме доброго имени.

А он отнимет у нее даже эту малость.

Вы знаете, каково это — не иметь своего дома?

Он знал. Даже слишком хорошо. Боль, которая прозвучала в ее восклицании, почти заставила его отступиться. Но только почти.

Он совершит свое злодеяние, и со временем она оправится, как оправился он, и тоже будет жить одним днем, ибо ничего другого ей не останется.

В его мысли вмешался перестук лошадиных копыт, долетевший откуда-то сзади.

Один за другим паломники подняли головы.

— Кто это? Грабители? — спросил Джекин, загораживая собой жену.

Гаррен прикрыл ухо от ветра и прислушался.

— Вряд ли. Лошадь всего одна. — И, судя по звуку, загнанная.

Саймон вытащил меч.

— Я посмотрю, кто там.

— Нет, — сказал Гаррен, садясь в седло. — Я проверю сам, а вы спрячьтесь.

Он развернул Рукко и поскакал по дороге в обратном направлении. Оглянувшись назад, он увидел, как Саймон и Доминика беспомощно сражаются с телегой, слишком большой, чтобы прятать ее в кустах, и у него защемило сердце. Захотелось крикнуть, чтобы она бежала, чтобы спасала себя, потому что он никакой не Спаситель и никого не спасет. Даже себя.

Дорога перевалила за холм. К ним приближался всадник, такой же худой, темный и взмыленный, как и его загнанная лошадь. Придержав Рукко, Гаррен обнажил меч и положил его поперек седла.

Человек тоже придержал поводья. Рука его на секунду зависла над рукоятью меча, а потом Гаррен с удивлением увидел, что ему машут.

— Гаррен, это ты? Это лорд Ричард.

Грубая, примитивная ярость устремилась по его венам к ладони, которая сжимала меч. Он не ответил на приветствие, и Ричард опустил руку.

С лордом Ричардом я ничего подобного не испытывала. Если ярость, которая бурлит у него внутри, выплеснется наружу, он оторвет Ричарду язык, пальцы, губы, любую часть тела, которая могла осквернить Доминику. Усилием воли Гаррен подавил гнев. Такой долгий путь Ричард проделал не затем, чтобы утолить свою похоть. Такими делами он предпочитал заниматься в удобной кровати в своей опочивальне.

Взмыленная лошадь Ричарда пошла шагом. Забрызганный грязью балахон с кроваво-красным крестом на груди выглядел на нем смехотворно. Зачем он приехал? Чтобы сообщить новости, которые подтвердят всю бессмысленность этого путешествия? Обещание, которое дал Гаррен, тяготило его сильнее, чем послание, лежавшее в котомке. Неужели он опоздал?

— Где остальные? — крикнул Ричард.

— Я отправил их вперед на случай, если бы ты оказался грабителем.

— Насколько я помню, до денег здесь рвешься один ты. — Тон Ричарда был пронизан презрением.

Он, верно, все знает.

— Как Уильям?

— Был жив, когда я уезжал.

Его затопило облегчение. Может быть, он живет верой в силу украденного пера? — подумал Гаррен и понял, что по-прежнему питает тайную надежду на то, что Господь сжалится над неверующим паломником и пощадит Уильяма.

— О чем ты, очевидно, сожалеешь.

Ноздри Ричарда раздулись от возмущения.

— Что ты несешь? Я еду помолиться о его выздоровлении.

Гаррен фыркнул. Он был готов биться об заклад, что Ричард верит в Бога не больше его самого. Просто он хочет каким-то образом использовать тех, кто действительно верит.

— А я-то подумал, что о своей душе.

— Грязным наемникам вроде тебя не понять. Если в моих силах сделать то, что спасет моему брату жизнь, я, разумеется, готов это сделать.

— Странно, что ты пришел к этому мнению только после нашего ухода. — Зачем все-таки он приехал? Что изменилось за эти шесть дней?

Не чувствуя в себе сил выпытывать у него ответ, Гаррен неохотно кивнул головой на запад. Ричард нарядился пилигримом, а значит имел право к ним присоединиться. Отказать ему без видимых причин он не мог.

— Они там, за пригорком. — Лошади поехали рядом.

На дороге, с мечом наготове их поджидал Саймон. Рядом стояла телега, завязшая одним колесом в грязи на обочине, а внутри, прижимая к себе пса, лежала и молилась, закрыв глаза, сестра Мария.

— Где остальные? — спросил Ричард.

— Спрятались.

— Все в порядке. — Ричард величественно помахал рукой с видом короля, вышедшего к толпе. — Я приехал, чтобы присоединиться к вам.

По кивку Гаррена Саймон опустил меч. Сестра открыла глаза и подняла голову, а Иннокентий, соскочив на землю, громко залаял. Когда сестра подтянулась к краю телеги, Саймон взял ее на руки, явно приложив для этого меньше усилий, чем когда держал меч, и помог спуститься.

— А, это вы, лорд Ричард, — сказала она. — Мы боялись, что нас преследуют грабители.

Под стременами лошади Ричарда скакал на своих коротеньких лапках Иннокентий и, щелкая зубами, никак не мог дотянуться до его сапог. «Давай, парень, прыгни чуть выше», — подумал Гаррен. — «Ты почти достал».

— Как видите, я не грабитель, а смиренный паломник, как и все вы. — Чтобы перекричать лай Иннокентия, ему пришлось повысить свой и без того пронзительный голос. Он бросил на пса злобный взгляд. — Когда я молился за брата, то получил указание свыше присоединить свой голос к вашим мольбам перед Господом и Блаженной Лариной.