Доминика осторожно установила свечу на доске, не обращая внимания на возбуждение, которое еще зудело у нее между ног, и на разъедавшее душу чувство вины. Она искупит свой грех — здесь и сейчас.

Отыскав пемзу, она шлифовала пергамент, пока не устала рука. Когда от старого текста остались только слабые следы, она натерла ладонь мелом, несколько раз провела ею по листу и в завершение разметила строки. Пергамент был готов услышать ее слова. Она обмакнула перо в чернила. Об этой темной ночи, пропитанной грехами и сомнениями, она не напишет ни строчки. Только о будущем.

Она вывела крупную, жирную «Я». Богу придется читать по-английски.

Поборов мимолетный соблазн украсить заглавную букву завитушками, она продолжила работу. Напевая себе под нос, она не замечала, как улетают ночные минуты, как монахи нараспев читают молитвы, служа утреню, как луна заглядывает через плечо. И старалась не замечать то волнительное ощущение, которое прокатывалось по телу всякий раз, когда она сжимала бедра.

Закончив, она с восхищением оглядела свою работу.

Вот и все. На письме слова обрели реальность.

Это было испытание. Господь послал ей искушение, но она устояла. Завтра она скажет Гаррену о том, какой сделала выбор, и ему придется смириться. А Ларина… Ларина обязательно простит ее, ведь она оступилась всего единожды. Ну, хорошо, дважды.

Потирая затекшую шею, Доминика бросила взгляд на лежавшую в стороне рукопись, над которой трудился переписчик. Оценивая качество его работы, она прочла первые строки.

И моргнула, не поверив своим усталым глазам — настолько шокирующим был этот, пусть и записанный на латыни, текст.

Доминика ахнула. Не иначе Господь, заметив ее с небес, облек ее мысли в слова. Пламя вновь опалило ее груди и закружило между ног при воспоминании о ласках Гаррена.

Она прочла на обороте название. Песнь песней Соломона. Одна из книг Ветхого Завета.

Эту книгу монахини никогда не читали.

Трясущимися руками она закрыла чернильницу. Боже, не введи меня во искушение. Ее место здесь, в тихой обители монастыря. Через несколько дней они доберутся до усыпальницы, и Ларина подаст ей знамение.

Поджимая пальцы на холодных камнях пола, она вышла из скриптория. Сердце бешено колотилось в груди, разгоняя по телу волны тепла.

Какое наказание мне принять?

Она задержалась в дверях, вспоминая скрипторий родного монастыря и ту великую радость, которую испытывала, познавая буквы и обучаясь складывать их в слова. Что может превзойти наказание быть навек отлученной от любимого дела? Что может быть страшнее, чем утратить жизнь, о которой она всегда мечтала?

Ее пробрала дрожь.

Полностью утратить к ней интерес.

Глава 17

Разыскивая наутро Гаррена, Доминика обошла весь монастырь. Заглянула она и в часовню, где решимость ее дрогнула в такт дрожащему огоньку свечи у статуи Богоматери.

Он нашелся в конюшне, где тепло пахло сытыми животными. При виде его загрубевших ладоней, гладивших гнедую лошадиную гриву, новая волна слабости поднялась к ее животу и опустилась к коленям.

Больше никаких сомнений — сурово напомнила она себе.

Расправляя на спине своего коня попону, он то и дело широко зевал. Доминика злорадно усмехнулась. Выходит, он тоже не выспался. Она зевнула следом за ним, и в этот момент Гаррен ее заметил.

— Хорошо спали? — с невеселой улыбкой спросил он.

Насупившись, она подавила зевок и уклончиво ответила:

— Не хуже вашего. — Когда она вернулась в спальню, то сиплые хрипы сестры вкупе с мыслями о нем продержали ее без сна до рассвета.

— Значит вы не спали совсем. — Он наклонился и подобрал с пола седло. — Как самочувствие сестры Марии?

— Ей будет тяжело ехать верхом. — Она погладила лошадиную гриву там, где только что были его ладони.

Гаррен понимающе кивнул.

— Поэтому мы наймем для нее телегу с ослом.

— Спасибо, — сдержанно ответила она, задушив в себе благодарность. Сегодня утром ему было отказано в добром отношении, иначе вести этот разговор было бы совсем тяжело. — Мне нужно поговорить с вами наедине.

Он забросил седло на спину Рукко и установил его поудобнее.

— Говорите здесь. Нас слышат только животные. — Он повернулся к ушастому ослу, который стоял в соседнем стойле. — Доброе утро, приятель. Ну что, готов к путешествию? — Он потрепал осла по холке. — Куда же они повесили твою уздечку…

— Вчера ночью… — заговорила она, обращаясь к его широкой спине, пока он перебирал развешенную на стене упряжь. Потом, умолкнув, сглотнула. — Посмотрите на меня, пожалуйста.

Он выполнил ее просьбу, и она немедленно о том пожалела. В его глазах, точно лучи солнца в листве, вспыхнуло нечто похожее на надежду.

Господь до крайности осложнил ей задачу.

Пока хватало мужества, она выпалила на одном дыхании:

— С Божьей помощью вы не дали мне утонуть, за что я вам благодарна. Однако меня смутило то, что Господь спас одну меня, но не мои записи. Я не знала, как это истолковать. Я думала, вы поможете мне с ответом, и потому… — Она перевела дыхание. — И потому я пришла к вам с признанием.

Глаза его потемнели, но продолжали смотреть на нее в упор. Осел требовательно толкнул его в бок, и он погладил его, не сводя с нее взгляда.

Она заговорила быстрее, торопясь покончить с самой сложной частью.

— Было глупо сомневаться в ответе, который я давно знаю. Мое место в монастыре. Господь даст мне знамение. Неважно, кто вы — святой, дьявол или просто человек, — но больше вы не сможете искушать меня. — Лгунья, лгунья! — закричало ее тело, трепеща под его взглядом, и она, чтобы заглушить его, почти сорвалась на крик: — Я не уступлю.

Закончив свою тираду, она вызывающе воззрилась на Гаррена. Щеки ее пылали.

— Оказаться женщиной вместо монашки — такая большая трагедия?

— Для меня — да.

— Наверное, я один знаю, кто вы на самом деле и чего на самом деле хотите.

Солома хрустнула у нее под ногами.

— Ничего вы не знаете. — Но знала ли она сама?

Он подхватил ее кисть и упрямо перецеловал все до единого пальчики, дразня кончиком языка чувствительные промежутки меж ними, пока из ее горла не вырвался стон.

Она хотела ощутить вокруг себя его руки. Хотела, чтобы его душа слилась с ее душою, чтобы он спас ее от одиночества. Но хотеть всего этого было нельзя.

Он прижал ее пальцы к губам.

— Что вы скажете, когда будете исповедоваться настоящему священнику?

Он знает. То, что творится у нее внутри — для него не секрет. Он знает, что с нею делают его ласки, знает, что она начинает слабеть от желания, когда он до нее дотрагивается.

— Почему вы хотите меня уничтожить?

— Я хочу спасти вас от жизни, которая вам больше не нужна.

— Неправда, нужна! — Она вырвала руку и испуганно уставилась на нее, как будто его поцелуи могли оставить на коже следы чернее чернильных.

— Чем так заманчива перспектива пожизненно славить неблагодарного Бога?

— Бог дарит мир и покой. — Сжавшись в комок под его беспощадным взглядом, она не чувствовала ни того, ни другого. — Место на небесах. — И еще одно. Самое важное. — Место, где можно писать, — прошептала она.

— Вы и сейчас пишете.

— Мне нужно нечто большее.

— Что именно, Ника? — Он взял ее за руки и накрыл их своими большими, квадратными ладонями, а взглядом срывал последние защитные покровы с ее души. — Скажите, что вам нужно?

Она отдернула руки.

— Пристанище! — Вся дрожа, она отвернулась и обхватила себя за талию, пытаясь удержать боль внутри. Глаза ее обожгло слезами.