— А вы почему не поете?

Слова застряли у нее в горле. К новому разговору она была не готова и сомневалась, что вообще сможет с ним заговорить. Но ей задали прямой вопрос. Нужно что-то ответить.

— Матушка Юлиана ясно дала понять, что пение — не самая сильная моя сторона.

Его брови сошлись на переносице. Удивительное дело. Что бы она ни сказала, он сразу начинал хмуриться. Всем остальным, включая Иннокентия, он улыбался. Почему же на нее он реагирует иначе?

— Вам не нравится пение? — осмелилась предположить Доминика.

— Мне не нравится, что оно может выдать наше присутствие ворам.

Верхушки дубов за ее спиной зашумели под порывом ветра. На земле закачались тени. Доминика напряглась. Воры. Новый повод для страха. Легко было быть смелой за надежными стенами монастырской обители, где бояться нужно только матушки Юлианы.

— Господь защищает пилигримов. — И вы тоже должны защищать нас, прибавила она мысленно.

Он открыл было рот, потом изобразил улыбку.

— Не бойтесь. — Он отвел прядь волос с ее лба. Она вздрогнула. Ласковое прикосновение странным образом подбодрило ее. — Мы все еще недалеко от земель Уильяма.

Он не рассердился, однако Доминика решила не искушать судьбу и не продолжать разговор. Отвернувшись, она перевела взгляд на паломников и принялась ждать, когда он уйдет.

Но он не ушел. По-солдатски держа спину прямо, он стоял так близко, что она ощущала, как вздымается и опадает его грудь. Интересно, покрыта ли его грудь такой же порослью темных волос, как и руки? Она отчитала себя за неуместные мысли. Даже если он не святой, нельзя думать о нем, как о мужчине. Для монахини это недопустимо.

Услышав слева, над ухом, его негромкий вкрадчивый голос, она вздрогнула от неожиданности.

— Я должен попросить у вас прощения. Я вел себя с вами как грубейший из крестьян, а не как галантный рыцарь.

Упорно отказываясь смотреть на него, она не отводила глаз от костра и надеялась, что он не заметил, как она расплылась в довольной улыбке.

— Я почти ничего не знаю о рыцарях.

Большие, теплые ладони легли на ее плечи. Мягко, но властно он развернул ее к себе. Мерцание костра освещало его лицо, сглаживая жесткий абрис подбородка и суровые морщинки около прищуренных глаз.

— Прошу вас, простите меня. Моему дурному поведению нет оправдания.

Осторожно подбирая слова и пытаясь устоять перед его умоляющим взглядом, она ответила:

— Кто я такая, чтобы судить посланца Божьего.

Он задержал дыхание, словно приготовившись опять ее выбранить, а потом, видимо передумав, вздохнул.

— Ну, по крайней мере вы больше не кличете меня Спасителем. Уже хорошо. — Он склонил голову набок. — Людям следует быть добрее друг к другу. Жизнь и без того достаточно жестока.

Различив в его тоне печаль, Доминика раскаялась в своем мелочном упрямстве. Как настоящий Спаситель, он проповедовал — и практиковал — доброту. Она своими глазами наблюдала его доброе отношение к сестре, да и ко всем прочим. Он просит прощения. Неужели она откажется извинить его за дурные манеры?

— Хорошо. Вы прощены.

Его лицо несколько разгладилось.

— Благодарю вас.

Она никак не могла отвести от него глаз. В какой-то момент они задышали в унисон, и у нее возникло странное головокружительное ощущение, что это неким образом сблизило и объединило их.

Кто-то из паломников позади рассмеялся. Она отошла в сторону и снова отвернулась к костру.

Он откашлялся.

— Почему вы замолчали?

Потому что она не хотела говорить с ним. Не хотела даже находиться рядом. Не хотела чувствовать дрожь в коленках и неуверенность. Она сделала глубокий вдох и с облегчением ощутила, как возвращается дар речи.

— Я не привыкла к долгим беседам. В монастыре можно говорить только с разрешения. — Ему необязательно знать, что она частенько пренебрегала этим правилом.

— Я даю вам разрешение. — Разрешение? Скорее, приказ.

Чего он от нее добивается?

— Ну, и о чем же нам общаться? — вырвалось у нее. — Мне нельзя говорить ни о ваших глазах, ни о вашей семье, ни о войне, ни о Боге. Рассказать о своих путешествиях я тоже не могу, ибо их не было.

Теперь уже он, как она заметила краем глаза, уставился на костер. Поющие встали в кружок и завели новую песню, а он все не отвечал. Для человека, который жаждал общения, он был не слишком-то разговорчив. Не более ее самой.

— Расскажите о том, как вам живется в монастыре, — наконец молвил он.

Вспомнить о доме было приятно. Она просияла.

— О, я тружусь в огороде, стираю и убираюсь. — Наконец-то никаких хмурых взглядов. Улыбка намертво пристала к его лицу. Может быть, рассказать и о своем увлечении письмом?

Холодный мокрый нос ткнулся в ее лодыжку. Она подхватила Иннокентия на руки и зарылась лицом в его шерсть, вдыхая запахи незнакомой земли, исследованием которой он без устали занимался весь день.

— Еще я кормлю пса. — Шершавый язык лизнул ее щеку. — Нашел репу, дружок?

Сэр Гаррен потрепал лохматую звериную макушку, и пес, оставив ее лицо в покое, принялся вылизывать широкую мужскую ладонь. Рассмеявшись, Доминика повернулась к Спасителю — или к тому, кем он себя считал.

— У вас в детстве была собака?

— Я не помню.

Сперва она решила, что вопросы о детстве ему неприятны, а потом уловила в его интонации неподдельное замешательство. Он на самом деле не помнил. Видимо, его детство закончилось очень, очень давно.

В изумлении она смотрела, как он терпеливо ждет, пока Иннокентий пройдется розовым языком по каждому из его пальцев.

— Как вы познакомились с лордом Уильямом? — спросила она.

— Он взял меня в оруженосцы, когда мне было семнадцать.

— Семнадцать? Я думала, обучение рыцаря начинается в раннем детстве.

— Так и есть. Мое обучение… было прервано, — ответил он через силу.

— Чем же?

— Пребыванием в монастыре.

По спине Доминики пробежала дрожь. Почему он не стал монахом? Его что, изгнали за нарушение обетов?

— Вас расстригли?

— Я год пробыл послушником. Но вечный обет в итоге не принял. — Взгляд его стал отсутствующим. — У меня даже оружия не было, только ржавая перчатка.

Он подарил мне новую жизнь. Ту пылкую преданность, которую он выказывал лорду Редингтону, можно было сравнить с истовой верой. Даже Доминика понимала, какое великое благодеяние совершил граф, когда взял под свое крыло нищего и необученного оруженосца-переростка.

— Почему же вы ушли из монастыря?

Костер выстрелил снопом искр в синеющее лазурью вечернее небо. Моргнула первая звезда.

— Потому что пришла Смерть, — ответил он после долгого молчания.

Она перекрестилась. Он не ответил прямо, но оно и не требовалось. Доминика знала, много всего странного произошло десять лет назад, когда на землю снизошло то ужасное бедствие. Мир едва не был уничтожен. Она до сих пор не понимала, как Бог — добрый и чуткий по отношению к ней — мог послать на людей такой страшный мор.

— Господь жестоко наказал нас. Нужно ежедневно следовать Его заветам, чтобы Он больше не насылал на землю такой напасти.

— Нужно ежедневно наслаждаться жизнью, потому что в любой момент Он может прибрать нас.

— У всего, что Он делает, есть причина.

— И какая же причина была в тот раз?

Она всмотрелась в его глаза. Не затем ли Господь направил его, чтобы испытать ее веру на прочность? Какие же слова смогут убедить его в безупречности Божьего плана?

— Sola fide.

— Что?

Он не понимает ее латынь. Наверное, ее произношение оставляет желать лучшего.

— Только верою.

Подрагивающее пламя костра отбрасывало на его лицо блики. Глаза прятались в тени нависших бровей.

— Вы искренне этому верите, да?

— А вы нет?

В тишине зазвучали высокие, чистые голоса братьев Миллеров. Он назвал веру опасной. Он, который сотворил чудо, отвернулся от Бога.

— Я верю, — прошептал он, глядя на огонь, — что друг другу люди обязаны большим, нежели Господу.