— Ничего он не помнит, — смеялся Григорий. — Вот недавно мы с мамой его прорабатывали, что бывает у нас редко.

— Ага, не помню. Все как перед глазами вижу и сейчас.

— Сознавайся, Федор, что ты тогда натворил? — с шутливой строгостью наступала Мария Михайловна.

— Да за косу девочку дергал. Она со мной дружить не хотела, — оправдывался Федор.

— Да кто с таким дружить будет, если он на кулаки надеется?

— Вот мы ему тогда выговор и влепили.

— Гриша, а помнишь, как тебя козел по степи таскал? — уже вспоминал Федор. — Синяков тебе насадил. Домой пришел, как побитый. А там Иван от кулака прибежал, тоже в синяках, его-то хоть вправду исхлестали.

— Это меня за оплошку тогда Дектярев избил. Оси у телеги надо было смазать, а я деготь нечаянно пролил. Поехали на пашню, а колесо и запосвистывало. Хозяин схватил узду: «Ах ты, дармоед! Сам нажрался, а колесо помазать забыл. Не наживал своим горбом, так тебе чужого добра не жалко!» — А сам бьет почем зря. Я спрыгнул с телеги и бежать.

Расчетливый был, жадюга. Вечером, бывало, уложит нас спать в амбаре и закроет на замок, чтобы на вечерки не убежали. «Не выспитесь, — говорит, — так какие из вас работники будут?»

Григорий много рассказывал О своих делах в Китае, на Халхин-Голе, об опаснейших ситуациях, в которые попадал. Рассказывал как-то со смешком, глядел на давние события как бы со стороны.

— Сбивали меня в Китае… Вынужденные посадки были. В Монголии как-то к черту на кулички занесло. Товарищи, по крайней мере, три раза считали погибшим… Но вот, к счастью, я жив и ни разу даже не ранен.

— И сердечного ранения нет? — намекнул Василий Павлович. — Все еще не женился.

— Для сердечных дел нет времени: либо воюю, либо учусь. Сейчас вот на курсах… мечтаю об академии.

— Есть у него на примете, — подмигнул учителю Федор. — Балерина. В Большой театр зачастил, Ольгу за собой таскает.

— Да, она прекрасная балерина, — уже задумчиво говорил Григорий. — Но до женитьбы еще далеко…

Ночь пролетела, будто сокол взмахнул крылом. Утром, когда проснулись, по стеклам окон стучал дождь.

— Видать, от наших горячих сердец и на улице потеплело, — смеялся Григорий.

Учитель схватился за голову: его валенки стояли у дверей.

— Ну, это не беда, Василий Павлович. Примерьте-ка мои армейские сапоги. Подойдут — носите их, как память. Дарить армейские сапоги — это хорошо. Только не пришлось бы вам, дорогой учитель, носить такие же, как солдату. — Лицо генерала стало суровым. — Чувствую, фашисты не остановятся на полпути. Драться с ними все-таки нам придется.

При обсуждении уроков, вынесенных из боев на Халхин-Голе и на финском фронте, кое-кто пытался сгладить сложности, крупные пробелы в техническом оснащении войск, в подготовке личного состава, в стратегии и тактике ведения войны. Особенно сложными были вопросы взаимодействия родов войск.

В конце 1940 года Сталин пригласил к себе на совещание ряд крупных авиационных командиров. Здесь были Яков Смушкевич, Иван Лакеев, Павел Рычагов, Григорий Кравченко, Сергей Черных и ряд других военачальников. Вопрос стоял прямо: что сделано в улучшении подготовки авиации к ведению современной войны?

Отчитывающийся военачальник начал с дифирамбов в адрес Сталина и Политбюро за заботу о развитии советской авиации.

— Что делает Политбюро и я лично, — прервал докладчика Сталин, — нам известно. Я бы хотел услышать, что делаете вы и подчиненные вам люди. А вы толчете в ступе воду. У нас нет времени для пустых разговоров. — И посадил докладчика.

Когда речь зашла о путях строительства и совершенствования Военно-Воздушных Сил, Кравченко высказался за комплексное развитие всех видов авиации, за создание крупных самостоятельных соединений, способных выполнять как оперативные, так и стратегические задачи. В этом он был твердо уверен, давая оценку крупным воздушным сражениям в небе Монголии.

К единому мнению на совещании тогда не пришли. Но в дальнейшем уже первый год Великой Отечественной войны показал, что генерал-лейтенант Кравченко был тогда прав.

В марте 1941 года Григорий Пантелеевич закончил курсы при Военной академии Генерального штаба и принял под командование 64-ю авиадивизию, находившуюся под Москвой.

И снова в бой

В июне 1941 года Григорий Пантелеевич был зачислен слушателем Академии Генерального штаба РККА и готовился к началу занятий. О начале войны он узнал утром 22 июня, находясь на даче в Серебряном бору. Кравченко любил бывать здесь. Ему нравилось «крестьянствовать», как подшучивал он над собой: копать землю, холить ее грабельцами, поливать грядки. Осенью он посадил здесь рябины и теперь радовался, что они хорошо взялись и пошли в рост. Всю субботу Григорий с Ольгой пололи грядки.

— Поднажмем, Оленька, сегодня, — подбадривал он сестру, — зато завтра у нас с тобой целый день отдыха. Махнем на лодке вверх по реке, чтоб мускулы подразмять. А ты вечерком подумай, что с собой захватить, пообедаем где-нибудь на полянке.

Утром со срочным пакетом прибыл вестовой. Григория Пантелеевича срочно вызывали в Главное управление ВВС.

— Все-таки они напали. Я это знал, но не думал, что случится нынче, — сказал он Ольге, садясь в машину.

В тот же день Кравченко был направлен в распоряжение командующего ВВС Белорусского Особого военного округа. Поздно вечером он заехал домой. Как всегда, был подтянут и красив в своей синей летной форме с яркими звездами на груди. Обнял мать.

— Ну, родная, накрывай на стол. Попьем чайку в семейном кругу перед дорогой. Через два часа лечу в командировку.

Он взял свой чемодан, всегда готовый к дороге. Положил в него фотографию девушки со стола. Поманил к себе Ольгу и отдал ей конверт:

— Отнесешь завтра в театр. Отдашь ей.

— А это письмо, батя, передайте утром Николаю Орлову, — попросил отца Григорий Пантелеевич. — Скажите, что я его жду в Минске.

Время летело быстро. За чаем Григорий посматривал на часы.

— Что же теперь будет-то, сынок? — спросил Пантелей Никитич.

— Положение очень серьезное. Немцы умеют воевать, всю Европу расколотили, но и мы не лыком шиты. Знай одно, отец, набьем им морду и вышвырнем. Это точно.

Через час он уехал на аэродром. Настроение у него было хорошее. Григорий умел себя держать. Никто из родных не помнит случая, когда бы видел его грустным, рассеянным или скучающим. Он был всегда подтянутым, веселым и щедрым.

Утром Пантелей Никитич передал письмо Григория капитану Орлову. Николай Орлов был адъютантом помощника начальника Генерального штаба РККА Смушкевича, но тот был арестован, и капитан оказался не у дел. В финскую кампанию Орлов был адъютантом у Кравченко. Теперь Григорий Пантелеевич снова приглашал его к себе, предварительно договорившись об этом в Управлении ВВС.

В отделе кадров Генштаба Орлов получил назначение в 11-ю авиадивизию на должность начальника оперативного отдела и 25 июня выехал в часть. Он был доволен назначением и уже представлял, как обрадуется командир новой встрече, как они дружно будут служить. Они искренне любили друг друга. Но Орлов даже в мыслях не мог представить той обстановки, в которой находилась уже дивизия.

До начала войны 11-я смешанная авиадивизия состояла из трех истребительных и одного бомбардировочного полков, базировавшихся в районе городов Гродно и Лида. В первые часы войны ее аэродромы подверглись мощному удару фашистской авиации. Дивизия понесла большие потери. Командир дивизии Ганичев, не имея никаких указаний из округа, на свой страх и риск поднял уцелевшие самолеты в воздух, и они вступили в неравный бой с фашистами, сбили несколько десятков самолетов противника, но соотношение сил было слишком не равным. Из 199 самолетов дивизии осталось лишь 72. При бомбежке аэродрома погиб и сам комдив Ганичев. Оставшийся личный состав отходил на восток. Трагически погибла и группа политработников дивизии. Они ехали в машине и ночью оказались в колонне немецких танков. Пытались скрыться в лесу, но были замечены и обстреляны. В живых остался лишь один человек. Он добрался до своих и доложил о случившемся.