Вздохнув, Лучинин крепко поцеловал узенькую руку хозяйки.

— Ах, сокровище мое!.. Ну кто из женщин решился бы быть такой откровенной?

Он предложил ей читать и привозил Бальзака и Жорж Санд. Ее романами безумно увлекалось тогда русское общество. Увлеклась и Надежда Васильевна. Лучинин читал превосходно. Она слушала его, вышивая в пяльцах. За эту зиму она пристрастилась к рукоделию.

Иногда, вырвавшись из заседания, внезапно наезжал Опочинин. Он входил натянутый, враждебный, с болезненной гримасой, долженствовавшей выражать любезную улыбку.

— А!.. Павел Петрович! — радостно восклицала она, идя навстречу и протягивая ему обе руки интимным жестом. — Как хорошо, что вы приехали!.. Садитесь сюда!.. — Она указывала на его привычное, сейчас пустое кресло у огня. — Нам дадут свежего чаю. И слушайте «Консуэло»… Вы не читали?.. Я просто с ума схожу!.. Волшебство какое-то… Читайте, Антон Михайлыч!.. На чем мы остановились?

Она брала звонок со столика. Появлялась принаряженная Поля с подносом в руках. Двигалась бесшумно. Беззвучно скрывалась, окинув насмешливым взглядом губернатора. А он сидел в кресле весь опустившийся, озябший, усталый, сразу размякнув и утратив задор в этой милой, привычной обстановке.

— Ворона с места, сокол на место, — зловеще шипела в столовой Поля, подмигивая Аннушке.

Поля щедро получала на чаи от Лучинина. Но простодушная Аннушка была искренне привязана к губернатору и сердилась на Полю за такие неприличные слова.

Теперь Опочинин мучительно ревновал к Лучинину.

— Напрасно, — спокойно возражала она. — Он, как бы это сказать?.. Он слишком мужчина… Не люблю таких. Он плотный. Тело у него, наверно, волосатое…

— Фи, Надя! — морщился он.

— Ну, вот еще!.. Кажется, здесь нет посторонних… Да он, наверно, шерстью оброс… Да еще рыжей шерстью… гадость!.. Когда спит, храпит, конечно… Шея у него короткая такая… А когда целует, наверно, сопит…

— Ах, Надя!… Ты невозможна…

Он хохотал невольно, хохотал злорадно.

— Вообще, он… как бы это сказать?.. Хотя он и большой 'барин, и манеры у него прекрасные, а все-таки он… кучер…

— Ха!.. Ха!.. Elle est unique (Она единственна)!..

— Когда вы рядом, мне всегда хочется сказать ему: «Епифан!.. Закладывай барину лошадей…»

Они так и прозвали его Епифаном.

Но Опочинин успокоился ненадолго и опять сделал сцену.

Она ответила:

— Когда я была в петербургском Эрмитаже, я всегда с содроганием отворачивалась от Геркулеса и долго-долго любовалась Аполлоном Бельведерским. Он — первый тип. Ты — второй… Понял теперь?

Опочинин растроганно целовал ее ручки, но ревновать не переставал.

— Он так забавен. Ты всегда при нем смеешься… Женщины ценят, когда их смешат…

— Да, но всему есть границы. Он, наверно, смешон и в минуты страсти… А уж это плохо… Тут нужно быть красивым… всегда красивым и тонким… — «Как ты», — договорили ее глаза и улыбка.

И он опять растаял.

А через день он снова попрекал:

— Ты всегда рада слушать его сплетни… Это меня огорчает.

Она покраснела.

— А кто из нас не любит сплетен?.. Может быть, ты?.. Ну, значит, ты — исключение… А у Лучинина бабий язык. Правда, я люблю с ним позлословить… Я всегда была злой. Но ведь что хорошо в приятеле, то отвратительно в любовнике… За один его язык я бы его не полюбила… О чем ты сокрушаешься?

В другой раз она ему сказала:

— Он много проще тебя… И обидеть его не жалко… А я такая злая стала теперь!.. Не знаю отчего.

Она погладила его руку с прежней нежностью и поглядела на него.

Но не порадовал его этот взгляд. Даже сердце захолонуло. Он подметил, что она видит мешки под его глазами, сеть новых морщин у висков. И что в ее нежности много печали. Как далеки те дни, когда в этих глазах он видел восторг и страсть, когда она говорила ему: «Ты — красавец!.. Нет никого на свете лучше тебя!.. Что мне до твоих лет?.. Я люблю тебя… Тебя одного…» Ах, как она это говорила! Хотелось рыдать, вспоминая этот голос, эти глаза!

И вот все ушло… Она отдается, словно снисходя, всегда усталая, всегда печальная. Это не пламенная любовница. Нет. Это покорная долгу законная жена, которая не отказывает в ласке, но и не ищет ее. Она даже стала стыдлива. И это больше всего пугает Опочинина. Разве у страстной женщины есть стыд? Есть разве сдержанность у влюбленной?.. Это самый грозный признак охлаждения.

— Нет… Я просто больна, — грустно возражает она, гладя его по щеке. — Будь со мной нежным! Будь мне другом… Ничего больше мне сейчас не надо… Я ужасно устала.

— Как это странно в тебе и ново! — заметил он с плохо скрытой враждебностью.

Она тоже озлобляется тем, что он не хочет ее понять. В душе растет протест против его требований. Мысль о ласке его иногда совершенно определенно вызывает в ней отвращение. Она пугается. «Господи!.. Да что же это со мной?..» И тотчас смиряется. И тотчас удваивает заботу и нежность.

Часть вторая

Через неделю после первого бала Верочки.

Поля в сумерках входит в гостиную и останавливается у притолоки. Надежда Васильевна сидит в кресле непривычно угрюмая и глядит в огонь камина. Новая роль, только что присланная из театра, лежит перед нею.

— Где Вера? — очнувшись, спрашивает она.

— Аннушка их одевает. На именины к Карповым… Вы-то нешто не поедете?

— Н-нет… не знаю… что-то нездоровится. Проводи ты ее.

Поля медлит у двери.

— Н-ну? — нетерпеливо спрашивает артистка, поднимая левую бровь.

— Нонче маскарад, сударыня… Разрешите нам с Аннушкой…

— Что за глупости?! Ведь ты с Верочкой уедешь…

— Да нам на один только часок, когда барышня домой вернутся… Они к одиннадцати в постельку лягут… Вы нас и пустите.

— Ступайте, — помолчав, бросает Надежда Васильевна.

Ушла.

Совсем стемнело в комнате. Надежда Васильевна сидит, не шевелясь.

Ни разу с того времени, когда они с Верочкой вернулись со степного хутора, где провели лето, она не была в маскараде… Лучинин по случаю войны не ездил за границу и до осени прожил в имении. В N*** он появился впервые на том балу, где встретил Верочку. А без него не было как будто интереса посещать маскарад.

«Не поехать ли сейчас?» — внезапно точно кольнуло ее желание.

Нельзя… Верочка узнает… Сохрани Бог, если кто домекнется об ее тайне теперь!.. Кончена личная жизнь… Довольно!

Она хватается за роль. Звонит. Велит зажечь огонь… Ходит большими шагами по комнате. А тревога растет.

С шелестом шелка входит Верочка и целует руку у матери. Она вся в голубом. Она обворожительна.

— Когда прикажете вернуться, мамочка?

— В одиннадцать будь дома!.. Ты и так много выезжаешь… Устаешь… Ну, Бог с тобой!.. Веселись…

Верочка сияет. Она уверена, что Федя Спримон встретит ее у Карповых. Мать крестит ее со скорбным выражением. Целует ее в лоб. Смотрит, как ее закутывают в меха. Стоя у окна, видит, как Поля подсаживает ее в карету.

— С Богом! — вслух говорит она, крестя воздух.

В доме наступает тишина. Даже из девичьей не доносятся голоса. Все тревожнее, все быстрее ходит, почти мечется Надежда Васильевна по комнате. Потом вдруг заламывает руки над головой. Железным обручем сдавило грудь. Хочется закричать, выбежать на улицу… Хочется упасть на ковер и кататься. Боль поднялась выше, стиснула горло.

Жалобно вскрикнув, она падает в кресло и бьется в рыданиях, побежденная тоской ядовитой, жалящей. Непонятной, безымянной тоской…

— Надя… Nadine… Что такое?

— Па-влуша… Ты?.. Милый… ми-лый…

Она рыдает на его груди. Она крепко прижалась к нему, обхватила руками. Словно просит защиты от надвигающейся опасности. У него даже пальцы похолодели. Никогда не видал он ее в таком отчаянии.

Умер кто-нибудь?.. Болен?.. Что случилось?

Она долго плачет молча и на все вопросы отрицательно качает головой.