А она все сидела и слушала, как за поворотом все глуше и глуше звучат его шаги. И ужас, и радость боролись в ее душе. И краски загорались и потухали в ее лице.
Два дня она не ходила в городской сад. Днем бродила по бульварам, а ночью плакала. Наконец пошла.
И он снова прошел мимо, скромный, молчаливый, загадочный и желанный. И сердце ее рвалось за ним. И слезы дрожали под опущенными веками.
О счастье невысказанных слов!
О радость несознанных желаний!
Да! Она счастлива теперь. Что может быть слаще этой чистой, робкой любви, без признаний, без прикосновений, где уста молчат и говорят одни глаза? Отдаться, сблизиться, подчиниться могучему голосу инстинкта — не значит ли это сдунуть пух с одуванчика?
Она этого не хочет. Нет… Ни одного шага не сделает она ему навстречу. Одним жестом она остановит его признание. Не надо переходить заветную черту, за которой ждут неизбежная пошлость, разочарование, охлаждение. Ей хочется навсегда остаться в его памяти недоступной, прекрасной, загадочной. Пусть женится, пусть сходится с другой! Лишь бы душа его принадлежала ей!
Так грезит она с открытыми глазами. А жизнь не ждет.
Пасху они с Верой встречают в соборе. Обе сняли траур, все в белом. Лучинин прислал букеты нарциссов.
Войдя в церковь, у самых дверей Надежда Васильевна видит Хлудова. Он ждал ее. Их глаза встречаются. Смущенная, покраснев, как девушка, кивнув ему головой, она идет мимо. И жизнь опять кажется прекрасной. Все полно таинственного значения.
Вера похожа на статую со своим бесстрастным мраморным лицом. Ее глаза смеются, но это обманчиво. Это такой странный разрез. Все спит в ее душе, повитой печалью.
Вдруг глаза ее темнеют. Лицо оживляется. Мимо идут губернаторша и Мерлетта в трауре. За ними Нольде.
Увидав Веру, он останавливается на миг, и волнение ясно видно в его лице. Он почтительно кланяется Вере. Она отворачивается, надменная, и щурится вдаль, как бы не замечая его упорного взгляда. Опять всколыхнулась старая обида. Нет, она не простит ему унижения! Никогда не забудет той минуты, когда, зная об ее позоре, он поджидал у крыльца ее дома эту горбоносую, некрасивую Мери.
И так они стоят, обе взволнованные, порабощенные своими чувствами: одна — радостная и полная мечты в свои сорок лет; другая — неизлечимо печальная и враждебная. Ей уже девятнадцать лет. Она чувствует себя старой, похоронившей все радости. Безотрадной пустыней кажется ей будущее.
А ликующие звуки торжественно летят под озаренные своды, обещая радость обновления, бессилие смерти, победу жизни.
В первый день Пасхи Надежда Васильевна принимает поздравления. Все перебывали: Лучинин, товарищи-актеры, поклонники. Был и Спримон.
Вера сидит у окна и бесстрастно глядит на улицу. Неотступно стоит перед нею воспоминание об этом празднике два года назад… Теперь не приедет Федя. Никогда уже не глянет на нее печальными глазами. Не подаст ей букета со стихами Ламартина. Все кончено…
Что ей до того, что комната ее утопает в цветах? Зачем ей поклонение Лучинина? Ей не нужна ничья любовь. Она твердо решила быть на сцене рано или поздно. Но замуж она не выйдет никогда.
Надежда Васильевна сидит на диване с модной горностаевой тальмой на плечах. Розы, нарциссы и гиацинты благоухают в роскошных корзинах. Это подношения Лучинина и других поклонников. Они создают какую-то опьяняющую атмосферу вокруг этой женщины. Но один ли аромат цветов так кружит головы? Смерть губернатора как бы окрылила тех робких обожателей, которым Надежда Васильевна казалась раньше недоступной. И есть в ней самой сейчас что-то волнующее и манящее, не то во взгляде, не то в улыбке, не то в движениях и звуке голоса. Что-то зовущее и грешное, перед чем трудно устоять.
Уже четыре часа. Все разъехались. Пасхальный стол в столовой, два часа назад щедро уставленный закусками и винами, почти опустел. Вера ушла в свою комнату. Надежда Васильевна задумчивая стоит у окна.
— Обед готов. Накрывать, что ли? — недовольным тоном спрашивает разряженная Поля. Она сама торопится в гости.
— Нет, нет!.. Успеется, — нетерпеливо откликается Надежда Васильевна. — Какая теперь еда?.. Ступай!
«Ждет кого-то… — думает Поля, поджимая бесцветные губы. — Кого же это она ждет? Не лысого ли любовника своего?.. Уж и живучая, прости Господи! Схоронила дружка, и хоть бы ей что!..»
Робкий звонок. Такой тихий, точно птица задела его крылом.
Надежда Васильевна вздрогнула и изменилась в лице. Быстро глянула в зеркало. Подошла к дивану. Села, расправив складки платья. И слушает, вытянув шею, полуоткрыв губы, задерживая дыхание.
— Надежда Васильевна дома? — слышит она голос, от которого забилось сердце.
— Кушать сбираются, — грубо отвечает Поля.
— В таком случае… передайте, что заходил…
— Я дома, — вскрикивает Надежда Васильевна, кидаясь к двери. — Пелагея! Кто там?.. Ах, это вы?.. Здравствуйте!.. Войдите!
— Я помешал?.. Я опоздал?.. Простите!
— Нет, нет… Я очень рада… (Резко.) Пелагея, сними пальто!
Он входит, робкий, слегка сгорбившись. В одной руке он держит шляпу, другой поправляет волосы. Неизвестно, кто из них двух смущен больше. Поля с ехидной усмешкой смотрит на них из двери.
— Ступай! — очнувшись, строго говорит ей хозяйка.
Поля опустила портьеру. Но притаилась за дверью.
— Садитесь сюда! — дрожащим голосом говорит Надежда Васильевна, указывая на кресло, близ дивана.
Он садится, тщательно расправив фалды своего фрака. Он одет прекрасно. Он смотрит баричем. У него белые, крупные руки с длинными пальцами, и ногти тщательно выхолены.
С удивлением глядит он на цветы в роскошных корзинах, на букеты в вазах.
— Я пришел вас поздравить. Принес вам первые цветы (он кладет на стол маленький букет фиалок)… Я нарвал их за городом… Но мне совестно… Здесь целый сад.
— О, благодарю вас! Я так тронута…
Она погружает лицо в слабо пахнущий скромный букетик. Слезы загораются в ее глазах, так переполнено ее сердце. Ей страшно, что он заметит ее волнение. «О, милый… милый!..»
— Хотите чаю?
— Нет… благодарю вас… Я ненадолго.
Он смолкает и смотрит на нее. И отчетливо, ясно, как будто он произнес их сейчас вслух, эти слова признания, она читает их в его глазах. Ей, прожившей так долго, так много пережившей, слышавшей столько любовных излияний, так сильно любившей самой, — думается, что никогда ни в одном лице она не видала такого возвышенного, такого захватывающего выражения. Так глядит художник на картину великого мастера, с невольным благоговением перед чем-то высшим. Пламя непочатых сил и неизжитых желаний горит в этих темных глазах. Но он, наверно, не смеет признаться себе самому в этих желаниях. Она для него сейчас не женщина, а прежде всего недосягаемый идеал.
«Если б ничто не изменилось!» — думает она.
Она невольно опускает голову и молчит, потрясенная. Вся ее воля, вся ее опытность бессильны нарушить это молчание; бессильны превозмочь неодолимое очарование этого мига, когда души говорят без слов, и становится понятным все, что они прятали даже от самих себя.
Вдруг отворяется дверь. Вера стоит на пороге.
— Вы меня звали, мамочка?
Они точно проснулись. Он встает, почтительно кланяется церемонно приседающей Вере. Она смотрит на дочь большими глазами.
Так у нее есть дочь?.. Вот эта взрослая девушка?.. У нее позади целая жизнь? Прошлое, которого не вычеркнешь? Любовники, нежные и грубые, молодые и старые? Забытые клятвы? Слезы и страдания? Восторги и ласки?.. Все тело ее зацеловано. Что может она дать этому юноше нового, равноценного его свежему, высокому, исключительному чувству?
Безумие! Безумие…
— Моя дочь, — угасшим голосом говорит она. — Мой товарищ, Хлудов.
— Вы меня звали, мамочка?
— Нет…
— Пелагея сказала…
— Я не звала тебя, Вера.
— Значит, Пелагея ошиблась… Извините!
Сделав гостю грациозный реверанс, она скрывается.