Эти мысли расхолаживали. Она засыпала отрезвленная, не признаваясь самой себе ни в горечи, которую испытывала, ни в враждебности к нему, ничем не объяснимой.

Однако у него не оказалось никакого честолюбия. Он играл выходные роли, совсем бессловесные, подавал письма на подносах, вносил лампы. Своим бархатным баритоном, одетый в ливрейную шинель, почтительно докладывал:

Нет. У него не было расчетов. И это было страшно. И это было сладко.

Конечно, она вида не подавала, что замечает его взгляды, что хоть на капельку верит в его чувство. Ведь у нее дочь — невеста. Не быть смешной, прежде всего!

За все эти три месяца она двух слов не сказала с ним. Она делала вид, что не замечает его. Гордо кланялась ему издали и королевой проходила мимо. А если в числе других он дерзал подойти к ручке, она милостиво протягивала ему ее. Но, прикрыв веками блестящие глаза, она жадно глядела на его волнистые черные волосы и всеми фибрами чувствовала прикосновение его ярких губ. И долго не могла совладать с волнением, подавить нервный, беспричинный смех, потушить блеск своих глаз, сдержать порывистость движений.

«Интересно, видел ли он когда-нибудь мою Верочку?» — думала она. И ловила себя на мучительной мысли, беспомощной и позорной: «Не надо, чтоб он ее видел! Не надо, чтоб он знал о ней!»

«Ах, я смешна… смешна… Я одурела на старости лет», — со злостью призналась она себе. Но что могла она поделать со своим безумным сердцем, стремившемся к радости вопреки всему? Да, ей сорок лет. Но что значат годы, когда кровь кипит, когда силы не изжиты, когда душа молода?

Она вспоминает о нем, проснувшись. Едет в театр, помолодевшая, похорошевшая, эффектная в своем трауре, всегда напудренная, красиво причесанная, с вылощенными ногтями, в щегольских туфельках. Волнуясь, идет за кулисы. Краснея, ловит взгляд Хлудова — такой глубокий, такой печальный, в котором горит целый мир обещаний.

Вся напряженная, наэлектризованная сознанием его близости, чувствуя на себе его упорные взгляды, она эти несколько часов на подмостках живет яркой, повышенной жизнью. А вернувшись, ждет спектакля и мимолетной, безмолвной встречи в полумраке кулис. И дома, в постели, она вспоминает все подробности. И улыбается с закрытыми глазами. И во сне видит яркие губы и усталый взгляд.

Какие подробности?.. Что было между ними вчера, и третьего дня, неделю и месяц назад? Ничего, ничего… Какие-нибудь два-три беглые поручения, небрежно брошенные ею, — передать режиссеру то-то, кликнуть замешкавшуюся в уборной Аннушку; беглая улыбка за поднятый платок, который она случайно уронила, проходя мимо; острый мгновенный взгляд, которым они обменялись в этот миг; поклоны издали; бессознательная встреча глазами; ожидание новых встреч и новых взглядов. И постоянный трепет. И вечно взвинченные нервы. Вот и все. Но как много скрытой жизни в этих незаметных мелочах! Как все значительно! Как насыщено страстью!

Эта молодая страсть его, которую она уже не может ни отрицать, ни игнорировать, как хмель, бросается ей в голову, обессиливает ее, покоряет. Она не спрашивает себя, любит ли она его сама? Кому до этого дело?.. Это останется навсегда ее сладкой тайной. Она уверена, что ничем не выдала себя. Она уверена, что он никогда не догадается об ее смятении… Но разве можно не думать о нем растроганно и нежно? Не плакать радостными слезами? Не мечтать о несбыточном счастии?

И вдруг, как ураган, опять врываются в ее жизнь какие-то темные силы, стихийные стремления и тоска.

Она вспоминает о Бутурлине. Странно!.. Ведь он так основательно был забыт ею все эти полгода… Он нужен ей теперь. Нужен, как воздух.

Ведь он любил ее когда-то. Пусть несколько дней, несколько часов! Не в этом дело. Здесь не было расчета и обмана. Была стихийная страсть. И в эти часы их близости между ними была нежность и привязанность, и духовные элементы, и поэзия, — то, что мучительно нужно ей сейчас, одинокой, тоскующей, осиротевшей навсегда.

Весна идет! Ликует природа. Можно ли стоять в стороне от этого пира, лишней и ненужной в своем трауре, со своей печалью?

Спектаклей нет постом. И сами собою прекратились волнующие встречи. И вот тут она с ужасом чувствует ничем не заполнимую пустоту в своей жизни. Она в отчаянии сознает свое бессилие бороться с увлечением. Она ходит в церковь, молится, постится, плачет. Она готова надеть вериги, чтобы побороть бунтующую плоть. А душа? Что сделать с душой, отравленной мечтами? Куда бежать от самой себя?

Одно утешение — Лучинин. Всегда под рукой, внимательный, веселый, готовый на услуги. Привыкла она к нему. Скучает без него. Ни словом не обмолвится о том, что мучит. Но чудится, что он читает в ее душе. И она ждет его звонка. И боится его проницательных глаз… Хоть бы скорей сделал предложение Вере!.. Чего тянет? Чего ждет?

О, как давно, как бесконечно давно она не видела усталых глаз и ярких губ на бледном лице! Две недели?.. Вечность.

Она много гуляет теперь и постоянно одна. Не надо ни Веры, ни Лучинина. Необъяснимое наслаждение идти одной все дальше и дальше, чего-то ожидая, на что-то надеясь. Несравненная радость — прислушиваться к собственным неясным грезам, перебирать, как драгоценные камни, свои воспоминания.

Она гуляет по Дворянской в эти яркие весенние дни, всегда задумчивая, всегда далекая, никого не замечая, кланяясь и тотчас забывая, кто это сейчас повстречался с ней.

Но толпа раздражает. И в чем-то она обманулась…

Тогда она идет в городской сад. Аллеи еще сквозные. Дорожки еще не обсохли. Горят на солнце лужицы. Скамейки сыры. Все равно!.. Здесь нет людей, и можно отдаться своенравной мечте, можно блаженно улыбаться, не боясь нескромных взглядов и шепота. Похудевшая, помолодевшая на десять лет, она часами сидит на скамье, щурясь в сквозную даль и глядя в свою душу.

Понемногу радость уходит из ее глаз. Черты вытягиваются. Взор гаснет. Устало опускаются уголки ее рта. Она озябла. Она постарела.

Чего ждала она?

На что может надеяться женщина в сорок лет?

Медленно, разом устав, идет она к выходу. Идет домой и озирается: не встретит ли она стройную фигуру в пальто с пелериной, с мягкой шляпой на волнистых волосах? Ах, как жаждет она этой встречи! Сколько дала бы она, чтоб говорить с ним, чтоб провести хоть час наедине! Год жизни? Пять лет?.. О, всю остальную жизнь, с ее старостью, с ее ненужностью!

А дома у нее больное лицо, усталые жесты. Запершись у себя, она тихонько плачет. Смотрится в зеркало, втихомолку гадает.

Она не подозревает, что Хлудов лежит больной, простудившись еще на масленице. До последней минуты, весь в жару, он еще дежурил за кулисами, чтоб лишний раз перед долгой разлукой взглянуть на нее.

На четвертой неделе они говеют всем домом: Надежда Васильевна, Вера, Поля, Аннушка. Мать и дочь, обе в глубоком трауре, плачут, стоя рядом на коленях в полутемной церкви, — плачут о тех, кто не вернется и никогда не увидит весеннего неба, не услышит церковного звона.

Конечно, они встретились. Что за любовь была бы это, если б он не проследил, когда и где гуляет она, если б он сам не искал встреч?

И все-таки, когда она издали увидала в еще сквозной аллее городского сада его высокую фигуру в пальто с пелериной, в мягкой шляпе, с тростью, его яркие губы на бледном лице, сердце ее так заколотилось, что потемнело в глазах. Она растерялась, как девочка. Она испугалась этого человека.

«Я пропала», — подумала она.

Вся застыв и выпрямившись, неподвижно сидела она, опустив ресницы, слушая звук его шагов по влажному песку.

На миг остановился он и поклонился, приподняв шляпу, как всегда без улыбки, печально усталый, словно проживший долгую-долгую жизнь и знавший что-то, сокрытое от других.

Лицо ее дрогнуло. Оно было жалким, хотя она старалась сделать его равнодушным. Она медленно кивнула головой. И он прошел дальше.