— Мери!.. Возьмите себя в руки!
— Не хочу! — вскрикивает она. — Мне не стыдно… Мне ничего не стыдно, когда умирает папа… Что мне за дело до чужих людей?
— Надо думать не о тех, кто умирает, а о тех, кто остается.
Мери враждебно отнимает у него свою руку, сморкается и всхлипывает опять.
«Милая девочка, — думает Нольде. — Ты живешь чувством. Ты слишком терпима и мягка. В той больше гордости. И характера больше… Я ее не знал».
— Наденька, — говорит Микульский, с круглыми глазами вбегая на сцену, где репетирует Надежда Васильевна. — Тебя зовут… Там губернаторская дочка приехала.
— Что?.. Что?.. — Она крестится. Она боится сделать шаг.
В полумраке кулис она не сразу узнает Мерлетту. Нольде остался внизу, у подъезда.
— Что случилось?
Мерлетта сама кидается к ней.
— Поедемте, ради Бога!.. Он зовет вас… День и ночь звал в бреду, все эти дни… О, ради Бога, не отказывайте! Ведь он умирает… Поймите… Умирает…
Схватившись за виски, Надежда Васильевна безмолвно глядит на Мери огромными глазами, полными ужаса и скорби. И за этот один взгляд Мерлетта прощает ей все: и унижение матери, и страдания отца, и то, что сама она пережила за эти долгие месяцы, и свою обиду, там, в красивом домике с цветами и канарейками.
— Сейчас еду, — говорит Надежда Васильевна, опомнившись. — Вы одна здесь?
— Нет… Со мною Нольде…
— Поезжайте вперед! Скажите ему, что я сейчас приеду… Сию минуту… Бегите же!.. Скорей!
Мери скрывается.
Ноги подкашиваются. Темно в глазах… Боже, Боже!.. Вот когда настала расплата за ее жестокость!
Она рыдает, уронив голову на пыльную спинку стула. Она думает, что она одна за кулисами.
Кто-то тихо дотронулся до ее плеча. Ей подают воду.
Не глядя, она пьет. Надо взять себя в руки. Еще будет время плакать. Надо торопиться.
Кто этот человек, что подавал ей воду? С какой печалью, с каким странным чувством глядят на нее его темные полузакрытые глаза!.. Кто он?.. Ах, все равно!.. Все равно… А память подсказывает: молодой актер… выносит лампы. Роли лакеев без слов… Да… Она никогда не слыхала его голоса.
— Благодарю, голубчик! — говорит она, отдавая ему стакан. — Подите, скажите там (она кивает на сцену), что я ушла…
Она всем говорит ты. Почему-то ему сказала вы.
Она наскоро одевается в уборной. Когда она выходит, он уже ждет ее в пальто, со шляпой в руках, в почтительной позе.
— Позови мою карету, — говорит она сторожу.
— Готова, — отвечает актер глубоким баритоном.
Она ничему не удивляется: ни тому, что он ведет ее под руку с лестницы и усаживает в карету; ни тому, что он взбирается на козлы рядом с кучером. Она его забыла. Все забыла разом, думая о том, что предстоит ей сейчас, внутренне холодея от ужаса.
Кто-то кричит вслед. Это Микульский машет руками, стоя на крыльце, и ветер шевелит его седые волосы. Заметила и сейчас же забыла. «Да, конечно», — с козел кому-то отвечает звучный баритон. Чей это голос? Ах, да… молодого актера. «Почему он там?..» Подумала и тоже забыла.
И вдруг наступает спасительное оцепенение, — пауза, которую дарит измученной душе безжалостная жизнь, чтобы приготовить ее к последнему удару. Мелькают в окне кареты дома, деревья, вывески, прохожие, рыжая, злобно лающая собачонка, торговка со сбитнем, столб с прошлогодней разорванной афишей, углом которой играет ветер… Уцелели буквы… Что это играли? Когда?..
Он умирает.
Она хочет вникнуть, понять… Нет сил… Она инстинктивно, как от хищной птицы, отмахивается от этой мысли. Жизнерадостная эллинка бессознательно протестует против смерти, страдания, печали.
Она точно отупела. Ни о чем уже не думает. Читает зачем-то вывески.
Карета вдруг остановилась. Дверцу отворяет молодой актер. Он бледный, черноволосый, с усталым лицом, с глазами, полузакрытыми тяжелыми веками. Его яркие извилистые губы кажутся еще краснее от его бледности. С недоумением глядит она на него, вдруг забыв, почему он тут.
— Надежда Васильевна… приехали, — говорит он и высаживает ее на мостовую, потом звонит.
В окне наверху мелькнула головка Мерлетты. Ливрейный лакей распахивает дверь губернаторского дома.
Вдруг все вспомнив, вдруг все поняв, Надежда Васильевна на одну секунду теряет сознание. Кто-то мягко, заботливо поддерживает ее, ведет по ступенькам. Она открывает глаза, стараясь собраться с силами. Последний взгляд ее падает на лицо молодого актера, стоящего внизу, на тротуаре. С глубокой скорбью и нежностью глядят на нее темные глаза.
Это ее последнее впечатление перед порогом дома, где ждет ее скорбь.
Оно исчезает мгновенно, как все пережитое ею за этот день.
Но где-то там, глубоко, в подсознании, оно живет и ждет своего часа.
Она идет по лестнице, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Входит в зал, гостиную, сворачивает в коридор. Все двери отперты, никто не встречает. Никто не видит. Лакей, повинуясь заранее данному приказанию, ведет ее все дальше.
А!.. Знакомый доктор. Серьезный, с предостерегающими жестами.
— Не давайте ему говорить! Старайтесь не волновать его…
Она хочет спросить, есть ли надежда? Но доктор уже открыл дверь. Надо идти.
Полумрак. Она стоит у порога, ничего еще не видя. Она не в силах двинуться. В ушах звон.
— Н-на… Н-на… — раздаются из глубины с мучительным напряжением звуки, похожие скорее на мычание, чем на голос разумного существа.
Дрогнув всем телом, с неудержимым криком кидается она на этот зов. Падает на колени у постели и бьется в рыданиях, припав губами к неподвижной, уже полумертвой руке.
Долго-долго потом, много лет спустя, сама уже стоя у последнего порога, она еще помнила лицо умирающего, его глаз, огромный, сверкавший, прикованный к ее лицу; этот пронзительный взгляд, в котором сосредоточились все силы гибнувшей души, все желания разрушавшегося тела, последние мольбы, последняя любовь.
Она целовала его руку, одеяло, край простыни, заливаясь слезами, бессвязно умоляя простить ей все зло, все обиды, все страдания, благословляя за все, что дала ей его любовь, которая уходит, которая не повторится.
Он все слышал, но говорить уже не мог. И не мог даже пошевелить рукой, коснуться ее щеки. Он все понял. И простил. Его взгляд отвечал ей, прощал, ласкал, благодарил — и за то, что она любила его когда-то. И за то, что, пожалев, пришла к нему теперь.
Были они одни? Входил ли кто в комнату? Когда спустились сумерки? Когда зажгли огонь?.. Когда положили ему на голову лед? Она ничего не помнит. Отрешенные от всего мира любовью, они были вдвоем. Стояли рядом у последнего порога, перед дверью, открывающейся в Вечность. И она держала его руку в своей, когда он переступил роковой порог, держала, пока эта рука не похолодела, пока не застеклел его глаз и не потух взор, не отрывавшийся от ее лица.
Тогда она очнулась и поняла, что он умер.
Она поднялась с колен.
За дверью слышалось движение. Кого-то звали. Где-то хлопали дверями. Где-то раздался истерический плач.
Она перекрестила мертвого Павлушу, прикоснулась губами к влажному лбу, к вялой руке. Потом закрыла ему веки и, сделав земной поклон, тихонько вышла в коридор.
Какие-то женщины, толпившиеся у двери, с испугом поглядели ей вслед. В зале встретился доктор.
— Он умер, — просто и вяло сказала Надежда Васильевна и пошла к выходу.
Когда губернатора хоронили, она уже не плакала.
В церкви она стояла сзади всех, забившись в угол, за спины любопытных, чужих и праздных людей.
Впрочем, и она была здесь чужой. Мертвый Опочинин принадлежал семье. Жена его рыдала, стоя в изголовье, и два раза падала в обморок. Мерлетта не сводила глаз с любимого лица, теперь бледного, изможденного. Лика с мужем, княгиня Мика, Нольде — все враги Надежды Васильевны и друзья его жены столпились тут. Ей не было места у гроба.