Эти слова, несмотря на несколько усложняющую восприятие скороговорку, были настолько убедительны и серьезны, что я не мог допустить даже мысли о том, чтобы счесть их изысканным комплиментом, и задумчиво произнес:
– Возможно, вы правы.
– Возможно, возможно, – подхватил он с улыбкой и, кивнув официанту, поставившему перед нами по беленькому наперстку с настоящим, судя по запаху, кофе, заказал пачку «Camel». – Но я был бы счастлив в том, что касается вас, убедиться, как говорят, на все сто, – и не дожидаясь моего вопроса, спросил сам. – Не могли бы вы познакомить меня со своим творчеством более детально?
Советский инстинкт пробудился вновь и вызвал во мне усиленное сердцебиение. Что, собственно, происходит? Небедный дядечка, очень похожий на русского эмигранта, уж не берусь определить, которой волны, проявляет живой интерес к моим творениям. Что это сулит? Как минимум, хороший выход на стезю международного признания, а как максимум – валютные гонорары. Вероятно, на нечто подобное я и рассчитывал, перетаскивая через таможню пару тысяч строк, отпечатанных на пишущей машинке «Москва» накануне поездки.
Повинуясь этому инстинктивному рассуждению, я поспешил ответить утвердительно:
– Да, я могу показать вам две книги стихов в рукописи.
Минут через десять мы подкатили в сиреневом «BMW» к тупо спящему кемпингу. А еще минут через пять я рысью подбежал к моему новому знакомцу, тем временем распахнувшему дверцу и закурившему, не сходя с водительского места, и вручил ему аккуратную пачку листов потребительского формата, извлеченных со дна моего чемодана.
– Если вы не возражаете, я изучу все это, – он мягко возложил свою сухощавую руку на мои труды, – а завтра часиков в десять вечера встретимся на моей яхте, она стоит у маленькой пристани, что возле аквариума, вы без труда ее узнаете, называется «Христофор Колумб», согласны?
Ну конечно, скрепя сердце, я согласился. Что же еще оставалось? Но он успел заметить мое смущение и тут же протянул мне прямоугольник из голубого картона, черкнув на нем несколько цифр своим «паркером».
– Вот моя карточка и телефон в номере отеля, где я остановился. Если что-то не сложится, позвоните мне загодя, и я найду способ переправить вам рукопись в целости и сохранности.
Это было слабым утешением, но не мог же я, в самом деле, потребовать у него в залог паспорт, как на лодочной станции!
Когда «BMW», сверкнув под фонарями, развернулся и укатил вниз по улице, я вышел на свет и внимательно изучил то, что осталось мне взамен заветной рукописи.
В правом верхнем углу богатой визитки поблескивал выпуклой позолотой какой-то экзотический символ (позднее я узнал от владельца карточки, что это так называемый синдар, геральдический знак, весьма распространенный в Галагаре) , а ниже в красивой виньетке из волосяных линий помещалась простая надпись: «Konrad A. Linz, professor». И все. Ни адреса, ни телефона, ни даже названия страны, где проживает профессор неизвестно каких наук. Только временный чернильный номер, по которому я и не собирался звонить. Зачем? Я-то, конечно, явлюсь на свидание. А если не найду яхты или не найду на яхте Конрада Линца, просто махну на все это рукой: в конце концов авторство рано или поздно всплывает и все плагиаторы бывают посрамлены.
На следующий день, не дожидаясь назначенного времени, я отправился на пристань возле аквариума и прогуливался там не менее часа, предаваясь не очень веселым раздумьям.
Правда, яхту «Христофор Колумб» я обнаружил довольно быстро, но единственным человеком у нее на борту был голый по пояс механик, копавшийся в наполовину разобранном дизеле и даже отдаленно не напоминавший кого-либо из известных мне профессоров.
Наконец, неподалеку на башне кто-то там, не помню, то ли рыцарь с мечом, то ли смерть с косой, шарахнул по колоколу своим инструментом – и я, международным образом окликнув механика, отчетливо назвал ему имя с визитной карточки. В тот же миг из глубин своего «Колумба» вынырнул Конрад А. Линц собственной персоной. Он приветливо помахал рукой и протянул ее мне, помогая взойти на борт и избавиться от пустых опасений.
В жизни моей не так уж много было кают, и со всеми уют рифмовался без натяжки. Не исключая той, куда я спустился во второй дубровницкий вечер. Угостив меня из бутылки с изображением бодро шагающего джентльмена на этикетке (названия что-то не припомню) , Конрад Линц, как давеча, возложил на рукопись руку и уверенно сообщил:
– Что в этой рукописи хорошо, так это то, что не все в ней одинаково хорошо.
Не без труда переварив это софистическое высказывание, я удивился:
– Разве не лучше, когда все одинаково хорошо?
– Одинаково хороши, вероятно, лишь ангельские песни, – ответил с улыбкою Линц, вращая рюмку в пальцах. – Но целой книги ангельских песен я никогда не встречал. А мое выражение следует понимать в том смысле, что все ваши стихотворения хороши, но каждое – по-своему.
– Ах, вот как! Благодарю… – Проговорил я, уже откровенно польщенный.
– Не стоит благодарности… Вы пробовали свои силы в переводе с других языков? – Неожиданно спросил он, поставив рюмку на пластиковый стол скорее в качестве утвердительной точки, чем вопросительного крючка.
Я отвечал охотно и не без гордости перечислил французов, с которыми к тому времени более или менее коротко сошелся посредством переводческих медитаций.
– Так я и думал, – заметил Линц. – А ваши опыты в прозе?
Список моих прозаических достижений был менее внушительным, но весьма разнообразным, и также включал переводы французских текстов.
– И еще один вопрос. Надеюсь, он вас не смутит – ведь для недавно знакомых вполне естественно открывать друг другу свои литературные привязанности. Вы много читали и любите так называемую фантастику?
Я понял, что врать не смогу и засыплюсь на этом вопросе. Нет, разумеется, я мог без запинки назвать имена и даже произведения доброго десятка фантастов. Но даже среди этого перечня – прочитанного было слишком мало. И я ответил уклончиво:
– Читал, но не могу сказать, чтобы очень любил литературу этого рода…
На мое удивление Конрад Линц и тут ввернул свое излюбленное «Так я и думал», добавив:
– Какая же книга вам особенно нравилась в детстве?
Не знаю, как это вышло, ведь выбирать одну из множества любимых в детстве книг – непростая задача, но я вдохнул и выдохнул:
– «Песнь о нибелунгах» в переводе Корнеева.
С не меньшим основанием я мог назвать «Шах-намэ», «Приключения барона Мюнхгаузена» или «Легенду о Тиле Уленшпигеле», но, вероятно, результат был бы тем же. Мой собеседник с торжествующим видом поднялся и оценил мой ответ, протянув мне руку, которую я с радостью пожал.
– Если даже у меня были сомнения, – сказал он, – теперь от них не осталось и тени. Дело за малым: получить ваше согласие.
По простоте душевной я чуть было не ответил утвердительно тут же, забыв о том, что до сих пор не имею ни малейшего представления – под чем мне предлагают подписаться. Но Линц, по всей видимости не заметив моего порыва, продолжал:
– Однако, прежде чем разъяснить суть моего предложения, я, вероятно, должен сказать несколько слов о себе…
Я с готовностью кивнул, а он понимающе улыбнулся.
– Мое имя уже вам известно, уверяю вас, оно – настоящее. Я – наполовину русский и никогда не овладел бы, судя по опыту с другими языками, столь чистым произношением, если бы не моя мать. До войны, разумеется, последней мировой, жил в Париже и Вене, журналистика, короткие рассказы в развлекательных еженедельниках, неудачная попытка с большим романом в стихах и полный провал пьесы в любительском театре, антифашизм и антисталинизм в качестве идеологического кредо, затем – война, слабая попытка участвовать в Сопротивлении, арест, лагеря, побег и эмиграция в Соединенные Штаты, безработица в течение года, неожиданный успех серии моих репортажей, постоянное место в одной из крупнейших газет, поездки в Мексику, Гватемалу, Панаму, обвинение в сочувствии красным, возвращение во Францию, поездка в Юго-восточную Азию, война во Вьетнаме – разумеется, не на стороне агрессоров, снова Франция, Швейцария, Австрия, занятия историей и филологией, преподавание. Вот, собственно, и все.