Что делать человеку, выбитому из привычной колеи? Что ему делать с монограммой на простынях, как отмечать день свадьбы, что делать с мебелью, когда квартира с отдельным входом назначена к принудительной продаже и надо устраивать жизнь заново в маленькой квартире?

С кем вдвоем ждать наступления старости?

Где та свалка, куда ночью можно тайком снести свои мечты?

Может, Вивиан судила себя слишком строго, но она считала себя виноватой, виноватой перед своими мечтами, и она любила Бёрье. Она не могла понять, как у него хватило духу причинить ей такое зло.

Больше всего ее унижало то, что как бы скверно он ни обращался с ней, она никогда не переставала его любить.

Бёрье этого так и не узнал, но все эти годы она пыталась не сдавать позиций, поддерживая то, чего больше не было, в чем больше уже не нуждались.

— Разводиться нельзя! — упрямо твердила она.

— По нашему жестокосердию можно, — отвечал ей Бёрье через адвоката.

Когда она наконец поняла, что назад пути нет, она кулаком разбила одно из окон своей квартиры, чтобы сделать себе больно — и понять до конца.

«Do re mi — the three first notes just happen to be…»

И все же она не понимала.

Это не могло случиться, но случилось, по его жестокосердию это оказалось возможным.

Бёрье бросил ее, как бы оборвав что-то посредине, не дав ей возможности устраивать сцены, ругаться, кричать или выплакаться. Он казнил ее как профессиональный палач.

Она сделалась маленьким твердым камнем, она упорствовала; дни, ночи, годы напролет она составляла длинные списки своих требований и прав, списки того, что принадлежит ему, а что ей.

Судебный процесс он выиграл полностью, отняв у нее все, даже то, что она принесла с собой из родительского дома, то, что они письменно поручились никогда не отнимать друг у друга.

Но их подписи не были заверены нотариусом, и Бёрье отказался признать свою. А ей сказал: «Верно, верно, я подписывал, но для суда этого мало, а порядочность нам иногда не по карману».

Так и осталась Вивиан при списках того, что принадлежит ему, а что ей.

На них не взглянул даже судебный исполнитель, составлявший опись. Все ее наследство, самые дорогие ей с детства вещи забрал Бёрье. Его новая жена будет пользоваться столовым серебром из родительского дома Вивиан, раскладывать его на столешнице сливового дерева.

Бёрье отказался дать отчет в своих заработках. Как у Вивиан хватило наглости даже обращаться к нему с подобным требованием! Он тянул, изворачивался, лгал, и его усердно поддерживал адвокат, господин Сёдермарк, который не погнушался увязаться за Вивиан на улице, уговаривая ее взять свой иск назад.

Уклониться от уплаты алиментов на содержание Жанет Бёрье все-таки не мог, но свел их к минимуму.

Дело кончилось принудительным разделом имущества. Подписать бумагу Вивиан отказалась.

Она так и не сдалась. Судорога ее так и не отпустила.

Их общие друзья, с которыми она так любила общаться и которым так доверяла, оказались его друзьями, а не ее. Они больше не давали о себе знать.

Вивиан жила жизнью Бёрье. И потому потеряла все.

19

И вот она стала госпожой Бьёрк.

В постели господина Бьёрка она наконец смогла уснуть. Господин Бьёрк пекся о том, чтобы у нее все было. Господин Бьёрк относился к Жанет как к родной дочери. Господин Бьёрк был во всех отношениях хорошим человеком.

Госпожа Бьёрк помнит, как он в первый раз пригласил ее к себе в дом на обед. Господин Бьёрк вдовел уже несколько лет, а после ее развода с Бёрье прошло целых два года. Оба нуждались в утешении. Наверно, потому все так и вышло!

Наверно.

До чего же она боялась, что не сумеет вести себя как положено. Вдруг она не сумеет изящно есть, непринужденно беседовать, вдруг в минуту безрассудного упрямства почешет себе спину вилкой.

Бьёрки были люди изысканные. Они жили в Почти-Юрхольме, («На Юрхольме[32], дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!»). Если она не хочет показаться им неловкой деревенской бабой, на счет которой они потом будут потешаться во время своих coctails-parties [33], надо помнить, что нельзя размахивать руками и распускать язык. Но как быть, если тебе не дано врожденной уверенности в себе, если ты не знаешь, что можно сказать, а что нет, и у тебя не найдется даже подходящего выходного платья? Вивиан решила, что будет просто-напросто подражать другим гостям. Будет все делать, как они.

Весь вечер Вивиан улыбалась мягкой, благовоспитанной улыбкой, прилагая все усилия, чтобы бесшумно опускать на скатерть нож и вилку, не накладывать слишком много на тарелку, не откусывать слишком большие куски, не ковырять пальцем в зубах, говорить вполголоса, не хохотать во все горло, а откашливаясь, прикрывать рот рукой, проявлять ко всему интерес, однако при этом ничем не восторгаться, оттопыривать мизинцы так, чтобы было заметно, но не слишком.

Возле каждой тарелки стояла еще маленькая тарелочка. Вивиан решила, что она предназначена для кожуры от картофеля в мундире. Вообще ее удивило, что в Почти-Юрхольме подают картофель в мундире, но она виду не подала и, очищая свою картофелину, продолжала вести светскую беседу о «Маленьких историях» Яльмара Сёдерберга[34] и молила Бога, чтобы картофелина не развалилась у нее в руках. Кожуру она аккуратно сложила на тарелочку, вовремя вспомнив, что обтирать нож салфеткой нельзя.

Но тут Вивиан увидела, что все остальные гости накладывают на тарелочку салат. Она с испугом уставилась на свою картофельную кожуру. Не прерывая беседы, не переставая улыбаться, даже не переведя дыхания, она поверх картофельных очисток молниеносно положила себе на тарелочку салат и потом съела его вместе с очистками.

При этом она ни на минуту не переставала улыбаться, даже тогда, когда молила Бога сделать так, чтобы Бьёрки сочли ее очаровательно эксцентричной.

Подали фаршированного барашка.

— О какая прелесть! Вы должны дать мне рецепт! — воскликнула Вивиан, даже не отведав блюда.

Разговор зашел о музее-усадьбе Карла Миллеса[35], в котором Вивиан никогда не бывала.

— Сколько лет я там не была! Подумать только, я уже почти забыла, где он находится!

Все сошло хорошо, и Вивиан уже решила, что ее сотрапезники позабыли происшествие с картофельной кожурой, когда вдруг посреди очередного вранья на ее зубах хрустнуло что-то большое и твердое.

Лицо Вивиан застыло, она замолчала, пощупала языком. Да нет, конечно, она понимала, что благовоспитанный человек не должен шарить языком во рту, но что было делать — у нее во рту оказался кусок кости, такой большой, что мог бы составить счастье любой дворняги.

«Отче наш! Иже еси на небеси! Да минует меня чаша сия!» — безмолвно молила Вивиан, зная, что всевидящий Господь жестоко карает врунишек.

Как сплюнуть, оставаясь благовоспитанной? Надо ли прикрыть рот салфеткой, издав при этом изящное: «Фуу!» Или воскликнуть: «Хоп!», и как ни в чем ни бывало продолжать беседу? Нет, лучше ей умереть, чем выплюнуть пищу за обедом в Почти-Юрхольме («На Юрхольме, дружочек, мы же не какие-нибудь кроты!») О каких вообще костях здесь может идти речь? Их нет! Утверждать, что тебе в рот попал кусок кости, значит нанести этому дому прямое оскорбление.

— Душенька, все ли в порядке? — спросил господин Бьёрк, почувствовав, что с Вивиан что-то неладно.

— О да! Все так вкусно! — выдавила из себя Вивиан, приоткрыв краешек рта. — Я должна взять рецепт этого дивного блюда.

При этих словах ей удалось даже улыбнуться, хотя кость все росла, заполняя полость рта, а смертная тоска увлажнила лоб Вивиан каплями пота.

Вивиан постаралась собрать во рту слюну, как можно больше слюны. Несколько секунд она только кивала, когда к ней обращались, целиком поглощенная костью и тем, чтобы делать вид, будто все идет как положено.