Самолет окутала непроглядная мгла. Пассажиры спали, кроме одного, сидевшего впереди и записывающего что-то левой рукой, и это почему-то неприятно действовало на Дельфину. «Только я ворошу печальные мысли, все прочие, счастливцы, спят».

Стюардесса, бронзовая от загара, плотно сбитая девушка, заметив, что пассажирке, видимо, не по себе, подошла спросить не нужно ли ей чего. Но Дельфине ничего не было нужно. Во всяком случае того, что входило в круг обязанностей стюардессы.

«Да, люди разобщены. Ну и что же? Человек одинок… К чему переливать из пустого в порожнее? Надо просто умерять свои требования и к себе и к другим, так как нет более горькой, более жестокой кары, чем та, какой подвергаешь себя. Вот, скажем, зачем я себя сейчас так терзаю. Что это, отсутствие чувства собственного достоинства? В чем, разрешите узнать? И при чем тут достоинство, лишь без толку себя тираню».

Дельфина прикрыла глаза, но мысли по-прежнему кружились в голове.

«Марк слабый, а иной раз может быть и жестоким. Будь он храбрее, он объяснил бы мне, уточнил, так нет — какая-то невнятица: „не волнуйся“, — самая что ни на есть страшная фраза».

Сейчас, поддавшись печали, Дельфина обнаруживала уже давно забытые за годы ничем не омрачаемого спокойствия ревность, страхи. Итак, при первом же признаке тревоги их супружеская жизнь, вся нежность, вся любовь потеряла реальность. Страсть, тлевшая под пеплом мирных будней, вдруг пробудилась, принесла тревогу.

Временами как бы мимолетный луч высветлял перед Дельфиной всю нелепость ее сетований.

«Пересечь чуть ли не половину земного шара, чтобы вернуть себе мужа. Даже перейти для этой цели гостиную и то смешно. Но что мне до мнения людей? Любые насмешки ничто по сравнению со счастьем или отчаянием».

Дельфине припомнилась их первая встреча с Марком. Ее тогдашняя нерешительность: «Он слишком для меня хорош!»

И долгий период жениховства, потому что, уже дав согласие на его предложение, она все тянула и тянула. А потом последовали эти годы счастья, которые, как вдруг оказалось, немногого стоили. Сметены первым же налетевшим порывом ветра. Если только все это счастье не существовало лишь в ее воображении, подобно миражу путника, пробирающегося через пустыню, но ведь их мираж длился уже четверть века? Ну да хватит! Как можно теперь отрицать чудесное счастье, воскресавшее с каждым возвращением Марка домой?

Днем каждый жил своей жизнью, другими словами, он носился где-то, а она ждала. Вечерами они встречались. Вот тогда-то и начинался праздник настоящий, почти неправдоподобный своей потаенной правдой. В такие часы пробуждалось тело, в такие часы их поглощал мрак вселенной. Туда не было ходу ни недоразумению, ни сомнениям, тогда Дельфина и Марк становились единым существом. Так они и засыпали, а утром вновь пробуждались разделенные. Принадлежать только одному мужчине вовсе не стыдно. Но и гордиться тут нечем. Такова ее участь, вот и все.

А как же мальчики? Прощаясь с ними, она ограничилась скупым объяснением: «Папа просил меня приехать, я лечу». Чек Даниэлю. Ну и что! Плохая мать? Они уже не дети, как-нибудь проживут. В конечном счете им это только на пользу.

Тот ужин с ними в бистро, потом ночное заведение. Всего лишь несколько дней назад… и счастье уже уступило место несчастью, вошедшему в их жизнь. Несчастье?.. И все-таки надо убедиться… Ведь и летит-то она туда, чтобы узнать. И в случае необходимости себя защитить.

При первых лучах солнца Дельфина наконец заснула.

Он вертел в пальцах эту телеграмму, свернутую сначала веером, потом гармошкой, перекладывал ее из руки в руку и наконец, положив на стол, аккуратно расправил, чтобы прочесть снова, все еще надеясь в душе на чудо. Но нет! Текст оставался прежним, таким, каким он прочел его в первый раз, потом в десятый, в двадцатый.

Итак, она прилетает! Завтра. В Катманду. Зачем? Трудно ответить на этот вопрос, но что она потребует с него отчета, это яснее ясного. А ему нечего ей открывать. И тем паче в чем-то признаваться. Единственная его вина: Эльсенер. Курам на смех. В этой истории он скорее уж жертва, чем виновник. Какие найти слова? Надин… Объяснить то, что не поддается выражению… Это же бессмысленно. Ален. И все прочие там, в их общежитии. Он должен бы был сказать этим ребятам: «Неужели вы верите, что нашли правильный путь, объединившись в общину? Но ведь человек не тогда обретает свободу, когда отказывается от собственной индивидуальности. Неужели вы не понимаете, что под вашим бунтом скрывается рабское повиновение именно тому порядку, который вы, по вашим словам, отвергаете?» Да почему бы и не выступить с такой проповедью? Но с приездом Дельфины это никак не связано… Что он, черт побери, мог написать ей такого, что она вдруг переполошилась? Упрекнуть себя ему было не в чем — во всяком случае, в серьезных грехах, — и поэтому-то в письме он старался быть как можно более искренним, передать свою растерянность. Конечно, не в явной форме. Конечно, он мог бы сослаться на работу, на необходимость новых бесед, но он не желал. И вот к чему привела его честность! К ее злосчастному приезду. Почему это Дельфина вдруг сорвалась с места? Может, решила, что он болен? Но это же легко было проверить? Заподозрила связь? Хуже того, любовь? Ей-богу, смешно! Но теперь, хочешь не хочешь, она летит в Непал. И он бессилен что-либо изменить.

Безумный от ярости… Да, да, ему именно полагалось обезуметь от ярости. Он злился на Дельфину, которая считает, что существуют только перенумерованные, условные и, если уж говорить до конца, логически последовательные случаи. И на себя самого, — зачем накликал, глупец, беду на свою голову. Разве не было предопределено это заранее?

Утверждать, что мы свободны, — значит разыгрывать фарс; бесись сколько душе угодно, все твои усилия доказать, что ты свободен, — смешны. И кроме того, бесполезны. Он не решался даже представить себе завтрашнюю встречу в аэропорту. Потому что он обязан ехать ее встречать. Как себя вести? Радоваться? Упрекать? Все будет зависеть от ее поведения, а как она себя поведет в таком необычном случае, Марк представить себе не мог. Полный туман… Да, да, полный туман. Завтра он встретится с незнакомкой, коль скоро он не понимает, какие именно причины заставили ее пуститься в это идиотское путешествие. И к тому же недешевое.

Выходит, любой пустяк может превратить самых близких, самых дорогих нам людей в опасных чужаков? Целая жизнь в одну минуту летит к черту. Трудно принять такую мысль. Но разве он сам не подумывал пересмотреть эту жизнь? Подумывал? Нет, он был далек от этой мысли, когда писал то злосчастное письмо, на которое получил ответный удар. До встречи остается еще полсуток. Забыться сном, если только ему не отказано и в этой последней милости.

Дени не вернулся домой. Даниэль с Давидом не знали, как объяснить его отсутствие, пока еще они не смели открыто говорить о бегстве. И однако… ведь целых две ночи! Правда, всегда возможен несчастный случай. Тогда они бросились бы наводить справки: в комиссариатах, в госпиталях, но дело тут не в несчастном случае, а в случае совсем другом, о смысле которого они смутно догадывались, хоть и не знали точно, что произошло.

Раз мама уехала, Дени, возможно, счел необходимым выразить свое неодобрение и свою боль каким-нибудь поступком, чисто рассудочным. Очевидно, не мог принять то, что считает предательством. Ну, а они? Плевать ему на них, раз он вообразил, что все направлено против него лично. Значит, он не мог оставаться с ними… Даниэль… Давид… их тревога. Ему-то что до этого?

Братья совсем растерялись. И не к кому обратиться за помощью, раз первое их прибежище стало отныне главной причиной зла. Внезапно открылся перед ними совсем новый мир, где родители тебе уже не подмога. И этот мир они принять не желали.

В особняке Демезонов атмосфера накалилась. После разговора с Аленом, Доротея словно очнулась от глубокого оцепенения. За одну ночь из девочки она превратилась в девушку-подростка, узнавшую вкус бунта.