А в остальное время просто тихоня… Какая-то ждет его участь и как выдержит он нелегкое обучение свободе?

Дельфина не будет ни во что вмешиваться, хватит того, что она сумела дать каждому из сыновей прочный моральный и интеллектуальный костяк. «А теперь пусть себе живут… и при случае сами расплачиваются за то, что натворили».

«Как-то все-таки я странно живу, когда Марка нет. Хотя он и так не часто сидит дома, но когда он в Париже, вся атмосфера меняется — я знаю, что он где-то здесь. Как бы получше выразиться? Здесь или там — он все равно занимает вполне определенное место. Если даже он исчезает на заре и возвращается в полночь, я высчитываю, приноравливаю каждый свой поступок к его. Почему он написал, что я слишком тревожусь о детях? Сегодня, возможно, это и правильно… А возможно, я просто считаю необходимым приобщить его к тому смутному беспокойству, которое никогда меня не покидает… Носятся по городу трое мальчиков… Разве бывает так, чтобы не было тревог? Нет, было бы слишком несправедливо упрекать Марка в недостатке доброй воли».

А сейчас, даже сама себе не признаваясь, она чувствовала себя так, будто наступили каникулы, хотя не было к тому никаких объективных причин, и это было скорее внутреннее ощущение, ни на чем, в сущности, не основанное. Между ней и сыновьями благодаря отсутствию отца установился совсем новый тон. Конечно, она по-прежнему мечтала, чтобы Марк побыстрее вернулся домой. Быть может, это говорила в ней косность, а не подлинное желание, потому что она уже сжилась с его вечными отлучками, с его отсутствием, даже в иные минуты испытывала какую-то приятную легкость. Вот здесь-то и таится опасность разлуки. Сначала пугаешься, а потом все, что себе навоображал, вся эта пытка разлуки оказывается куда легче. Не так мучительна. А иногда и совсем не мучительна.

Каждый отъезд Марка Дельфина ощущала как разрыв. Даже годы тут ничем не могли помочь. Но постепенно привыкаешь к отсутствию. Пожалуй, даже слишком.

«Приобретаются дурные привычки… привыкаешь, например, к независимости. А потом снова приходится входить в супружеский ритм, снова превращаться в дружную пару, обязанную ходить в ногу.

По правде говоря, в основе этой легкости, этих „каникул“ лежит мысль о том, что он вернется, что свобода эта лишь временная.

Вот из этой-то временности и рождается очарование таких дней, а не из дарованной самому себе свободы. Если бы он совсем не вернулся… Жизнь без Марка — этого себе и представить нельзя. Ну ладно, предположим, что это так, — сразу же вступают в действие иные правила игры, и прощай беспечность!»

Все это Дельфина сознавала, отлично сознавала.

Какой прекрасный день! Как легко ладить с сыновьями. Правда, иногда случаются неприятности, но не следует превращать их в драму. И как же щедро вознаграждена она за все свои труды! Жизнь справедливая штука. Она это всегда знала. Многие ее подружки сетовали на то, что между двумя поколениями лежит пропасть. А вот она ни разу этой пропасти не замечала. Конечно, в иные дни она чуяла, что между ними залегла некая тайна. Они часто говорят о путешествиях. Ей не нравились такие разговоры, и она не поддавалась на обман установившихся между ними товарищеских отношений. Ничто никогда не окончательно. Надо быть начеку каждую минуту. Пока они здесь, рядом, она делает свое трудное дело, но когда она далеко, она бессильна, и вот тогда-то может произойти беда. И все-таки она верит в них… По крайней мере пытается верить.

На что убить сегодняшний день? Она и не собиралась его ни на что убивать, быть здесь — уже радость, если, конечно, день будет заполнен до краев, как и все прочие.

Сегодня она проживет его так, как ей хотелось бы прожить. С утра до вечера. Захочется почитать, она без угрызений совести может читать хоть до вечера. Явится фантазия пойти в кино, скажем на пятичасовой сеанс, она тут же пойдет. Выставка? Отправится и на выставку, в полном одиночестве… Потому что встреча с любым человеком испортила бы ей восхитительную свободу, которую так редко ощущаешь. Да впрямь, нынче праздник. А после все заполняющей и от всего освобождающей пустоты, она встретится с сыновьями; они пригласили ее на обед, и это будет самый веселый обед на свете.

В ее женском существовании, временно свободном существовании, час обеда был самый уязвимый: сильнее всего давало себя чувствовать одиночество. Конечно, она могла бы сделать так, чтобы с ней пообедал кто-нибудь из сыновей, но не хотела. Пусть они не узнают об этой материнской слабости…

Ведь на прошлой неделе согласилась же она поужинать с одним так называемым другом Марка, который вел себя не слишком благородно в отношении его. И вчера тоже какой-то идиотский вечер.

«Ужинать с Луи… С какой стати? Я же знала, что он в тысячный раз будет рассказывать о своей несчастливой семейной жизни и изливать свои чувства. Говорит обо мне, как о святыне какой. Если уж за двадцать лет ему не удалось внушить мне ответное чувство, чему поможет еще один ужин? Не скрою, приятно слушать, когда превозносят твои добродетели, которые приписывают тебе не без основания. Все-таки лестно, когда в тебя безнадежно влюблены. Мальчишки подсмеиваются над этой любовью и уверяют, что я не могу с ней расстаться, как со старым плащом, о котором, по их выражению, вспоминают, „когда на сердце холодно“».

То, что сыновья так безжалостно издевались над их «романом» с Луи, ей было даже приятно, но если бы действительно кто-нибудь понравился ей, они тут же учуяли бы опасность и, позволь она себе всерьез пококетничать, бросились бы в атаку. Они вечно держались начеку.

«Им чужда великолепная отвлеченность Марка. В его глазах я существо неземное, над которым не властны ни соблазны легкости, ни вообще соблазны. И которое к тому же лишено всякой привлекательности для других. Если бы он застал меня в постели с мужчиной, он не усомнился бы, что раз я на это пошла, то из самых благородных побуждений. До чего же, в сущности, унижает такое доверие! Так и хочется им злоупотребить. „Чтобы посмотреть…“

Точно так же я веду себя в отношении сыновей. И безусловно, Марк совершенно справедливо доверяет мне, как я доверяю им.

Потому у нас в доме так тепло от любви, от нежности. Через две недели, а может, чуть попозже, вернется Марк. И вопреки всем моим философствованиям о свободе, о привычках и прочей дребедени все-таки ужасно приятно будет почувствовать с собой рядом в постели мужчину. Никак не привыкну спать одна».

От обеда, каждый получил то, чего ждал. Дельфина в весьма лестных выражениях хвалила здешнюю превосходную кухню. Сидела она на деревянном высоком табурете и высмеивала комфортабельные рестораны, рассчитанные специально на дельцов, ушедших на покой. Но когда она почувствовала боль в каждом позвонке, она решила, что спасти ее от страданий могут только танцы.

Часов в одиннадцать она, стараясь не обидеть своих мальчиков, выразила желание отправиться домой.

— И не думай, мы тебя сейчас еще в одно место сводим. В некое ночное заведение, больше ничего не скажу.

Давид подкрепил свою фразу соответствующей мимикой.

Ночное заведение и впрямь оказалось «фантастическим». На сей раз Дельфину усадили на диван, еле возвышавшийся над полом. Диван… в конце концов… но конечно… она «обожает» такие диваны.

Она промучилась еще час и лишь тогда проявила свою родительскую волю.

— Ну, дорогие, ухожу.

— Не можешь же ты одна уйти.

— Возьму такси.

— Тогда ладно, если ты действительно решила.

— До завтра, не возвращайтесь все-таки очень поздно.

Она сама понимала, что не нужно было добавлять последнее слово, но поди удержись.

— Ладно, мам, не волнуйся.

«Вечно одно и то же… как будто хоть на день, хоть на час можно перестать о них волноваться».

Даниэль тоже поднялся с места.

— Я с тобой поеду. Мне еще нужно записи разобрать.

С ним никогда ничего точно не знаешь. В конце концов, может, и действительно нужно. А может, он счел, что не по-джентльменски, даже непристойно отпустить мать домой одну.