Ему вспомнилось трехнедельное пребывание в клинике. Из-за какого-то сложного перелома. Окно палаты выходило прямо в парк. На пороге медлила весна. Впервые в жизни он ощущал такую острую близость с природой. Тамошние деревья стали его друзьями; он следил за неторопливым набуханием почек, как следят за первыми шагами ребенка. Каждый час имел свой особый запах; впервые в жизни он открыл для себя ароматы вечера. Эти двадцать дней можно смело отнести к самым счастливым в его жизни, к наиболее его обогатившим. Вселенная свелась даже не к размерам палаты — вставать ему еще запрещали, — а к размерам постели и столика у изголовья. И тем не менее весь мир принадлежал ему. Боже ты мой, как же ему тогда работалось! Особенно в первое время, потому что о его болезни узналось слишком скоро. Приходили посетители. Чтобы развлечь его, бедненького! Будто он нуждался в развлечении. Обложили его, словно крепость, как раз самые надоедливые, от которых он обычно худо-бедно умел отделываться. В конце концов он сдался на милость победителей. К счастью, с помощью врача в последние дни снова вернулось одиночество. И уж он сумел воспользоваться этой передышкой. Но не каждый же год ломаешь себе ногу или принимаешь твердое решение. В клинике он и закончил книгу об Индии. Конечно, пребывание в Индии весьма пригодилось. Не посети он тогда Индии, не написать бы ему той книги; тексты и документы, которыми он вдохновлялся задним числом, так и остались бы мертвым капиталом, но, высветлив личные воспоминания, сами от этих воспоминаний стали живыми, объемными; и все-таки лучшие страницы были написаны в Париже. Гораздо позже.

А сейчас поездка по Азии казалась ему длинным и утомительным маршем. И только. Расписанное по минутам путешествие, когда не скупишься на часы раздумья, шатания — короче, на то, что зовется потерянным временем. Сотрудник газеты, устраивавший поездку, очевидно, был связан с туристским агентством, организующим вояжи для американок, желающих «провернуть» Европу в восемь, а Африку — в двенадцать дней, с единственной целью привезти своим подружкам фотографии и открытки. Потом длинными зимними вечерами они будут комментировать их с ужасно ученым видом. А он по глупости не проверил. Потому что вообще никогда ничего не проверял — ни расписаний, ни счетов, — на то были другие. Вот и получилось, побоялся потерять час перед отъездом, а теперь целые три месяца пошли прахом. Реальность распалась, смешиваясь в уме с фантазией. Двенадцать недель, из которых десять уже прошло… и ни одного стоящего образа. Однако он знал, что, если «не потеряешь» день, или даже два-три, на случайные встречи, на приемы, которые ничего нового не открывают, но, возможно, распахнут двери в неведомый мир, путешествие как таковое будет окончательным провалом. Иной раз ему просто требовалось провести целый день у себя в отеле или даже в кровати. Чтобы поставить точку.

Он перелистал записную книжку с распорядком путешествия. Даже ее он швырнул в чемодан, так и не заглянув внутрь. До отъезда эти числа были пустым звуком. Отсутствие воображения? Равнодушие к завтрашнему дню, такому всегда далекому? А потом, то есть сейчас, было уже слишком поздно.

Он вдруг возненавидел этот город за то, что должен торчать здесь так долго. Может быть, недостаточно долго.

Все время что-то посещать, стараться попять, не говоря уже о встречах с людьми. С министрами — а они все как на подбор угодливы и малосведущи, — которые будут шпарить наизусть заранее зазубренные речи. Может, даже сам король соблаговолит дать Марку аудиенцию. Во всяком случае, придется просить аудиенции. А король этот, ему нет еще и пятидесяти и правит он уже десять лет, ясно, не откроет ему никаких государственных тайн. Что касается всего прочего — там видно будет… Вдруг Марку удастся что-то подглядеть, услышать… уловить нотку высокомерия или растерянности? Или даже искренности? Зачем настраиваться заранее на подозрительный лад?

Неделя в Катманду… Последний и окончательный этап, все прочее — мимолетные стоянки. Следующее путешествие надо организовать по своему выбору, устал он от этого нагромождения назойливых чудес, которыми полагается восторгаться, от этих новых людей, с которыми приходится встречаться. Возможно, что будущее путешествие окажется к нему милостивее. Разве нельзя выбрать страну, где нечего изучать, нечего открывать? И где ничего не происходит. Даже малой войны, даже местной революции. Бывает же такое. Но в том-то и беда; как раз туда журналистов и не посылают.

Известный репортер! Это звучало в те времена, когда были еще известные журналисты. А нынче… туризм. Хватит с него этих лжеоткрытий, этой живописности, одинаковой и в западном и в восточном полушарии, этих базаров, где все сплошная подделка — включая продавцов. А также и курильщиков опиума, охраняемых полицией. Хватит этих посольств, где его встречают с такой подчеркнутой вежливостью, что смахивает она на покровительственную жалость. Хватит этих послов, которые явно не скрывают своего удивления, что журналист, оказывается, не хам и при случае умеет щегольнуть в крахмальном воротничке и галстуке. Ей-богу, все это ему до чертиков опостылело.

Да и Дельфина тоже уже начала жаловаться на долгие отлучки, а ведь уж на что, кажется, привыкла. Но как раз сейчас… она уверяет, что с каждым годом ее ответственность увеличивается. Трое сыновей — уже мужчины: двадцать три, двадцать один и девятнадцать — с ними трудно управляться. А ведь это ее главное занятие. Почему, в сущности, с ними нужно «управляться»? Точно так же ее мамаша «натаскивала» прислугу. Впервые, когда он услышал это выражение, оно его покоробило, впрочем, и теперь коробит. Было это во время их помолвки. Дельфина жила тогда в провинции, где натаскивают прислугу и воспитывают юных девиц. Неужели и сейчас, спустя четверть века, ничего там не изменилось? Кто его знает. А может, его сыновья тоже найдут себе невест в глухой провинции. Ну и пусть! Дельфина утверждала также, что женщина в сорок три года склонна чересчур жалеть мужчин, если подолгу сидит в одиночестве. И что выпадают такие вечера, когда начинаешь жалеть себя самое за собственную свою участь. Неужели же она дошла до такой пошлятины, лишь бы его растревожить? Так или иначе, за последние недели письма стали приходить реже. Конечно, не следует делать из этого никаких заключений, почта работает с перебоями. Он оставил ей точный маршрут. Даже, пожалуй, слишком точный: даты прибытия, даты отъезда, указал числа, когда нужно писать по такому-то адресу; короче, некий идеальный маршрут без учета возможных и, если вдуматься, даже неизбежных изменений. Самолеты, подобно людям, зависят от погоды и подвластны фантазии. А кроме того, существуют еще забастовки и аварии. Как же можно это не учитывать? Правда, если принять в расчет… Вот и валяются по уже пройденным местам те самые письма, которые так подбодрили бы его нынче вечером. По крайней мере он надеялся на это. Он мог выдумывать содержание этих писем, но сами-то они ждали его в тех городах, куда он никогда больше не вернется, в тех городах, что после кратковременного пребывания в них стали лишь географическими названиями. Правда, уезжая, он всегда оставлял адрес следующего этапа своего пути, но все это в спешке, в сжатые до предела сроки. Организация! Вот и еще одно понятие, не оправдавшее возлагаемых на него надежд. Невелика важность! Через две недели жена и мальчики встретят его на аэродроме, будут крики, поцелуи. Важно одно — вновь обрести это счастье. И на многие месяцы. А возможно, и на еще более долгий срок, так как он уже обдумал до мелочей длинный разговор с патроном. Прошлой ночью фразы сами выстраивались в голове. Он заснул только на рассвете — до того убедительна и неотразима была речь, которую он непременно произнесет. Надо бы сразу ее записать, да не хватило мужества подняться с постели, а под рукой письменных принадлежностей не оказалось. Может статься, что в нужный момент он все перезабудет, все слова! От какого же пустяка зависит судьба человека! По правде говоря, он не волновался: любое препятствие только прибавляло ему силы, ловкости: «Я просидел двадцать лет на репортаже, за глаза хватит. Чего проще перевести меня в отдел политики. Надеюсь, в этой области моя компетенция неоспорима; с этого мне и следовало бы начинать свою журналистскую карьеру. Но я предпочел бродячую жизнь или, как выражаются теперь, — жизнь приключенческую. И вполне естественно, что сейчас мне хочется совсем иного».